Сказка № 4423 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
В месте пустынном, безводном, удалённом от путей и дорог, а потому почти необитаемом выходил из земли камень. Огромный валун. Эры полторы выходил, и возвысился основательно. Да оценить его размеры было некому.
Одиночество камень не угнетало, у камней чувство целостности крепче чувства родства. Вода не точила, хотя где-то глубоко под собой он и ощущал её ленивое, но упорное движение. Время вообще не беспокоило, он был одной из точек его отсчёта. Лишь ожиданием, пусть малого, но соизмеримого его размерам внимания тяготился камень. А его-то как раз и не было в этом пустынном, безводном, почти необитаемом месте. Случались только казусы, да недоразумения. Ветер какой-нибудь угорелый, бывало, наткнувшись на него, свиснет то ли удивлённо, то ли досадливо, но уж никак не с восторгом или уважением. Не догонишь, не переспросишь, что он имел в виду под своим «Фи-и-ю-ить!». Туча саранчи пролетала однажды. Полдня трещала, но всё о своём: о еде, о харчах, о жратве. Даже те, что лбы о камень расшибали только и успевали прошкварчать: «Здесь зелень есть?! Где зелень?!!».
В кои-то веки забегала дважды в тень камня пустынная ящерица. Тень даже ей показалась недостаточно прохладной, а привычно зарыться в песок она не смогла – слишком плотной была почва вокруг камня. Ящерица и сама дорогу в этот край пустыни позабыла, и другим заказала.
Однажды произошло нечто потрясшее камень не столько в буквальном, сколько в моральном смысле. Невероятное соединение маловероятных событий произошло в один миг. На камень среди ночи свалилась усталая, отбившаяся от стаи перелётная птица. Полежала, распластавшись, пришла в себя и полетела, не дожидаясь рассвета дальше, ведомая не знающим усталости инстинктом. В птицах камень ничего не смыслил, и даже пёрышко, оставшееся от ночной гостьи, не подсказало ему, что она была обыкновенной серой уткой. Но в пёрышке – невзрачном и мёртвом – обнаружилась живая икринка речной улитки. Из неё очень скоро – а на взгляд камня, мгновенно – вылупилась микроскопическая улиточка. Она скушала сберегавшую её в зародыше икорную оболочку и, не найдя другой еды, закрылась в практически невесомой раковинке, которую почти мгновенно унёс один из ветров.
В тот миг камень и треснул. От досады. Не весь, не целиком, не сверху донизу, а только башка его каменная треснула ровно посередине. С этой трещины, собственно, и начинается история Камня и Цветка.
Как бы не серчал Камень на всяческие ветры, но именно они натаскали в его трещину пыли дальних и ближних земель, превратив её за пару сотен лет если не в клумбу, то в большущий цветочный горшок, напоминающий по форме ладью размером с банную шайку.
И вот как-то, не однажды даже, а, пожалуй, что и вовсе единожды во все времена земные, прилетел в место расположения Камня матёрый ураганище. Оттуда прилетел, откуда прежде лишь ветерки беспечные припархивали. С юго-запада. Сутки напролёт нёс ураган - из неведомых земель в незнаемые - причудливые запахи, невиданные предметы, удивительных птах и насекомых. И семена. Самые разные.
Одно из них, желтовато-коричневое, глянцевое, похожее на миниатюрную фасолинку, буквально вонзилось в подобие цветочного горшка на голове Камня. И было тут же прибито дождём.
В тот миг Камень испытал нечто похожее на уважительное удивление перед силищей юго-западного урагана, сумевшего дотащить в столь отдалённые, пустынные и безводные места дождевые тучи. И в таком количестве, что вода лилась с небес три дня и две ночи.
Камень знал два вида растений: подвижные и неподвижные. Первые – перекати-поле – это желто-серые полупрозрачные шары, гонимые ветром, вторые – мордовник – это синевато-серые непрозрачные шарики крепко держащиеся за верхушки коротких, жестких стебельков утыканных колючкоподобными листочками. То, что выросло на голове Камня из залётного семени, было чем-то третьим. Оно зазеленело! Листья его были нарезаны продолговатыми дольками и, казалось, готовы от малейшего движения воздуха разлететься прочь с тоненьких жилочек, на которых висели непонятно как. Но не разлетались, а лишь издавали едва-едва различимые звуки. Это был шелест. «Цветок» - сложил Камень непривычные звуки в слово, слышанное им то ли от чумоватого южного ветра, то ли от самого прыткого перекати-поле, а может быть, от трескучей саранчи.
Растение же было белой акацией, и до первого цветка ему предстояло расти и расти. Но там, где оно взошло – на голове Камня, в месте пустынном, знойном и безводном – ему суждено было только чахнуть и чахнуть. Об этом акация и начала очень скоро шелестеть и трепетать на все лады с премилой, робкой и неутихающей наивностью: «Прощай, небушко безоблачное, я засыхаю. Прощай, ветерок суховеюшко, я вяну. Прощай, солнышко жгучее кипучее, я чахну. И ты, Камень великий, подобный горе, остановивший ураган, тоже прощай, я погибаю».
Ни капли лжи и лести не обнаружил Камень в последних словах Цветка. Величина его была очевидной, а учитывая местоположение, он вполне мог именоваться горой, да и ураган был им остановлен, если и не весь, то уж та часть урагана, что несла семечко белой акации – безусловно!
Пусть не пророком, но героем вне всяких сомнений почувствовал себя в кои-то эры Камень. В своём отечестве! Правда, увидел и объявил это первым всё же чужеземец.
«Глубоко копнул малыш. В самую суть мою проник корешком своим крохотным, - восхитился Камень, - Ай да Цветок! Что же откроет он, когда вырастет? Что откроется ему…».
А росток продолжал, между тем, свои трепетные стенания: «Не тянуться мне к тебе, небушко знойное, не шептаться мне с тобой, ветерошенько жаркий, не источать ароматов в твоих утренних лучах, солнышко жгучее. Не играть на тебе тенью и не щекотать бока твои палыми листочками и семенами зрелыми, Камень мой, ставший и приютом, и опорой, и…». И речь ростка стала вдруг бессвязной. А Камень так надеялся услышать что-нибудь действительно величественное. «И спасителем!» - додумал он недоговоренное, как ему чувствовалось, Цветком до конца. А может быть, и договорил, потому что листочки белой акацийки вдруг затрепетали с новой силой: «Спасите! Спасите! – зашелестела она. – Кто-нибудь, дайте воды. Хоть каплю… Воды мне, водицы. О, небо! О, ветер! О.., Камень!».
Из всех, к кому взывал росток Цветок, лишь Камень знал, где вода. В кромешной глубине, прямо под ним. Туда он и ухнул. Откуда вышел, туда и ушёл. В землю по самую макушку, до самого водоносного пласта. А воде дай только дырочку, она её найдёт и выйдет. А потом - не остановишь.
Сегодня в путеводителе «Короткая дорога из Агаки в Яуку» можно прочесть: «В долине Белых Акаций есть живописное озеро почти идеально круглое по форме и с крохотным каменным островом в самом центре. Доказано, что остров естественного происхождения. На нём – опять же в самом центре! – растёт трёхсотлетнее дерево, которое местные жители называют Матерью всех деревьев, трав и цветов. По легенде именно семечко этой древней акации раскололо камень, сдерживавший во тьме пещер воды реки Даржицы. И с той поры она, образовав озеро, вытекает из него. Река почти ежегодно меняет русло, разделяется на несколько потоков, ни один из которых никуда не впадает, все они необъяснимым образом теряются в песках пустыни окружающей долину».
Далее на семи с половиной страницах обычная путеводительская пестротень: отели, мотели, заправки, закусочные, расписание автобусов и аэропланов. И ни слова о главном, о том, о чём шелестят все без исключения акации долины при любом ветре. А зачастую и в безветренные ночи. Тогда, кстати, слова их наивной песни звучат особенно связно, и можно разобрать следующее:
«О, славься, Камень!
Великий, подобный горе,
Укротитель всех ураганов!
О, славься, спасительный Камень,
Воду жизни нам давший в пустыне,
Облаками наполнивший небо,
Суховеи стреноживший зыбким туманом.
О, славься и славься, наш Камень!
Спаситель акации первой…»
В этом благодарственном гимне сегодня сто девять тысяч пятьсот семьдесят пять строк. Завтра будет одной строкой больше. | |
Сказка № 4422 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Родились Шер и Юр далеко друг от друга. Так там и жили.
Шер в высоком терему.
Юр в глубоких закромах.
По ночам шуршали лапками, крылами, юркали в норы и щели. Хозяйничали в подвалах, на чердаках. Озорничали меж крон деревьев и стволов кустарников. Кормились, веселились, болтали друг о друге .
Шеры говорили о юрах разное, но всё больше глупости. Неразумны, мол, все эти юры, летать не умеют, в норках юркают, а норы эти сами же а роют. Едят всякую всячину, которая из земли растёт, или по земле ползает.
Юры рассказывали о Шерах всякое, но всё больше нелепости. Глуповаты, дескать все эти Шеры, живут-шуршат по чердакам да верхотурам, каких построить сами не умеют. Закромов не запасают, едят лишь то, что с неба свалится.
Но был у Шеров и Юров один большой секрет, который только Шер и Юр открыть сумели. Правда, сначала облака успели скрыть Луну. Она их сама об этом попросила. Слишком полной, ну совершенно круглой была в ту ночь, и так стеснялась своей полноты, что умолила облака скрыть этот её недостаток. Облаков собралось предостаточно, а кучковаться им было даже приятно. Они скрыли полноту Луны, востроглазость звёзд, нервозность сигнальных ракет самолётов и самодовольное сияние планет Солнечной системы. В этой не чтобы абсолютной, но бесспорно кромешной тьме Шер и Юр встретились.
Нос к носу.
На побеге дикого винограда.
Шер обхватила побег лапками и крыльями, а Юр вцепился в него лапами и обвил хвостом.
Каждый из них, почувствовав мокрый носик кого-то незнакомого, мог улететь, или убежать, шеркнуть, или юркнуть. Но ощутил вдруг неведомое смешение чувств. Родство открыли Шер и Юр друг в друге.
- Мышь! – Восхитились они одновременно от всего своего крохотного сердца.
- Полевая, - предупредил Юр.
- Летучая, - подчеркнула Шер.
Но эти звуки были лишь формальностью, последней данью этикету, не омрачившей значимости встречи, благодаря которой Шер и Юр окрыли тайну. Простейшую из тайн. Узнав её, детишки Шер и Юр, даже не видя друг друга, научились осознавать, что мир мышей простирается от земли до неба, от подземелья до поднебесья.
Водяная крыса по этому поводу записала на листе кувшинки: «Называй нас хоть Шер, хоть Юр, хоть Шиншилла, но по сути своей все мы м ы ш и. жаль, что для большинства из нас это на всю жизнь остаётся чем-то совершенно секретным. Истина открывается немногим почувствовавшим - при полной Луне, когда она укрыта облаками – неведомое прежде смешение чувств. На побеге дикого винограда».
И этот лист, откушенный шиншиллой от корневища, поплыл вниз по течению реки.
- Давайте прогуляемся к реке, - сказал сегодня один неробкий ширококрылый шер храброй длиннохвостой юр. | |
Сказка № 4421 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Научил я одного скворца говорить. Он этого сам пожелал и брал у меня уроки всё лето. Занятия наши проходили у раскрытого окна. Я сидел на стуле в комнате, а мой ученик – на ветке шиповника в палисаде. Был он птицей вольной, поэтому уроки наши длились столько, сколько ему было нужно.
- Главное, не орать во всё горло, - поучал я его, говори негромко, но внятно. И говори не то, что легче произнести, а то, что ты думаешь, и то, что ты знаешь. А ещё не бойся переспросить дважды и даже трижды всё, что показалось непонятным.
- Ты тоже не бойся переспрашивать то, что кажется тебе непонятным, - ответил мне вдруг скворец.
Случилось это в конце августа, когда он говорил почти так же внятно, как я, только чуть громче.
- Хорошо, - засмеялся я, полагая, что скворец просто повторил мои слова с целью получше усвоить урок. Мне тогда и в голову не пришло, как скоро я обращусь к своему ученику за объяснениями.
Наступала осень. Желтели, отработав свой срок, листья на клёнах и берёзах. Краснели, накаляясь в предчувствии морозов, ягоды на кустах шиповника и боярышника. И на рябине. Ночи стали зябкими, неласковыми, а среди дня частенько накрапывал беспризорный осенний дождичек. Никому-то он был не нужен, ни садам, ни огородам, ни полям. Одни только котлованы да ямы собирали его про запас в своё глинистое нутро.
Окно моё было теперь почти всегда закрыто, так что скворец, прилетая за очередным уроком, вынужден был вызывать меня стуком в стекло. Раза два или три я предлагал ему перебраться из палисада в комнату, но он отказывался.
- Ты ведь весь промок, - замечал я ему, - а дождь всё идёт и неизвестно когда прекратится.
- Я не комнатная птица, - отвечал он.
- Да-да, – соглашался я, - ты птица вольная. Перелётная.
- Вчера мы впервые пробовали собираться в стаю, - сказал скворец однажды.
Я удивился тому, что скворцы «пробуют» собираться в стаю, как будто этому надо учиться.
- Так полагается, - прокричал в ответ на моё удивление мой ученик. Он, видимо, озяб немножко и стал перепрыгивать с одной мокрой ветки на другую.
- Понятно, - кивнул я, - инстинкты.
- Нет, - продолжая прыгать, выкрикнул он, - традиция! Родившаяся в древности, но теперь уже бесполезная.
- Не кричи так громко, - попросил я. – Расскажи спокойно, что это за традиция такая?
- Не забудь спросить об этом завтра, - посоветовал он, - а сегодня мне пора домой. До свидания!
- До свидания, - ответил я и добавил. – До скорого свидания. До завтра!
Очень уж мне хотелось поскорее узнать о древних традициях скворцов.
На следующий день дождь прекратился, и я с утра пораньше отправился по грибы. К обеду у меня было жаркое из желтовато-рыжих осенних опят. Я так увлёкся, возясь у плиты, что на время забыл о вчерашнем разговоре с учеником. И вдруг услышал громкий шум во дворе. Щебет, свист, трепет крыльев, треск тонких ветвей – вот из каких звуков состоял этот шум. Да такой громкий, какого ещё не слыхивал мой неприметный переулок. Я открыл дверь и увидел, что каштаны у крыльца, рябина у колодца, липы у калитки, яблони, груши, сливы и все другие деревья в саду покрылись скворцами. И покрылись так густо, что ветки гнулись почти до земли.
- Нравится тебе стая? – спросил меня кто-то. Голос был знакомым, и я сразу догадался, что на одной из ветвей сидит мой ученик, говорящий скворец. Но отыскать его взглядом среди сотен мелькающих и орущих без умолку скворцов было просто невозможно.
- Нравится тебе стая? – переспросил голос настойчиво.
- Очень много шума, - сказал я первой попавшейся на глаза птице и со стуком захлопнул дверь. Звук получился похожим на выстрел. Вся стая взмыла в воздух как по команде. На секунду стало страшно от множества крыльев, затмивших солнце, и разбудивших своим посвистом ветер. Но тут же за окном просветлело и стихло. Скворцы улетели и только крохотные пёрышки-пушинки, кружась над двором, напоминали о том, что они было здесь.
И тут опять раздался голос моего ученика:
- Не понравилось? – спросил он, и я наконец увидел его сидящим на колодезном вороте.
- Грандиозно, - сказал я и сдул с носа назойливое пёрышко-пушинку.
- Традиция, - сказал он.
- Ты обещал рассказать об этом, - напомнил я.
- Тебе интересно? – спросил он.
- Не говори лишнего, - попросил я.
- Ладно, - согласился мой ученик и перелетел с колодезного ворота на перила крыльца, - Слушай, если интересно.
Когда-то на этом свете жил один скворец, который в детстве выпал из гнезда. Его могла съесть любая кошка, но не съела. Потому что он решил не кричать и не пугаться, как многие птенцы, а сразу начать самостоятельную жизнь. Прямо с момента падения. Тем более что чувствовал себя скворец вполне оперившимся.
Он жил и питался в траве подобно мыши, пока не научился летать. А учиться ему пришлось у всех понемногу: у бабочек, у стрекоз, у семян одуванчика. Порой он даже присматривался к движению облаков, удивляясь тому, как легко и вместе с тем таинственно меняются их очертания во время полёта.
К осени одинокий скворец вырос, окреп и стал таким же красавцем, как все молодые скворцы. И только одиночество отличало его от всех остальных. И печалило.
В те давние времена у скворцов была традиция улетать в тёплые края семьями. Впереди летел скворец-папа, который указывал путь, за ним – стайкой сыновья и дочки, а позади всех – мама, которой поручалось следить за детворой и окликать папу, когда тот слишком торопился. А начинался перелёт с того, что вся семья в назначенный день собиралась вокруг родного гнезда, чтобы попрощаться с ним до будущей весны.
С первых дней сентября одинокий скворец стал летать по окрестным лесам, садам и рощам в надежде найти своё гнездо. Но все гнёзда казались ему одинаково чужими из-за их покинутости. Одни только жёлтые листья пошевеливались в тёплой когда-то глубине дупла. Или готовящийся к зимовке воробей выпархивал с писком из скворечника, решив, что вернулись хозяева.
- Может быть, моего родного гнезда вообще нет, - думал порой скворец. – Может быть, его разрушило гроза или дурные люди?
Никто бы не сумел ответить на этот вопрос, будь он даже задан вслух.
Однажды на рассвете одинокий скворец увидел первую семью, летящую на юг. «А вдруг это моя семья? – испугался он и закричал вслед улетающим скворцам:
- Эй! Эй! Не из вашего ли гнезда выпал по весне птенец? Не вы ли потеряли в мае брата?
- Какая злая шутка, - ответила за всех летящая последней мать. – Ты бы лучше пожелал нам доброго пути!
- Желаю доброго пути! – успел просвистеть одинокий скворец, прежде, чем улетающая семья растворилась в грустном осеннем небе.
- Может быть, весной они и потеряли птенца, - подумал вслух какой-то старый скворец, оказавшийся рядом, - но кто станет искать его осенью. Осень не лучшее время для пополнения семьи.
- Да, это верно, - сказал одинокий скворец.
И с того дня он перестал искать родное гнездо, хотя сердце его тянулось за каждой улетающей семьёй. Каждая семья казалась ему родной.
Самой поздней осенью, едва не угодив под первый снегопад, вслед за старым скворцом отправился и он в тёплые края.
Одолев половину пути, они достигли подножья Высоких гор, вершины которых хранили вечный холод и лёд и относились к облакам, как к меньшим братьям. Между горами морщиной мудрости пролегало Птичье ущелье. А у входа в ущелье на голых камнях и обнажённых осенними ветрами деревьях сидело множество скворцов, которым давным-давно следовало греться и резвиться в тёплых краях.
- Кого вы здесь ждёте? – удивился старый скворец.
- Никого, - ответили скворцы, - мы остановились. Потому что дальше лететь невозможно. Отныне в Птичьем ущелье каждую птицу ожидает смерть. Там поселился великан Птицеед.
Страшным и беспощадным великаном оказался Птицеед. Ростом он был намного выше самых высоких деревьев, пасть его была шире размаха орлиных крыльев, а руки такими длинными, что почти скрывались в облаках. И сплёл он огромную сеть, поставил на огонь здоровенный котёл и стал ловить л всех птиц, пролетающих через Птичье ущелье, бросать их в котёл, варить и есть.
Большие птицы решили лететь окружным путём, над Бурным морем, а малые пташки проскользнули между камнями так ловко, что великан их даже не приметил. А вот скворцы ни так, ни этак миновать ставшее опасным ущелье не могли. Для окружного пути они были маловаты, а для того, чтобы меж камешками шнырять, - слишком велики.
- Как же нам теперь быть? – спрашивали скворцы друг друга.
- Нужно подождать, - говорили саамы осторожные из них, - может быть, великан уйдёт в другое место…
- Некогда ждать, - сказал старый скворец, - следом за нами летят снежные бураны и морозные ветры!
- Зима погубит нас наверняка! – воскликнул один из самых смелых скворцов. – А Птицеед может и промахнуться! Наберитесь мужества, сыновья мои и дочери. Нас ждут тепло и еда!
Семья смелого скворца долетела только до середины ущелья, когда в небо взлетела вдруг сеть Птицееда. Она была большой, как грозовая туча, и не одному смельчаку не удалось миновать её.
- Ах! – испуганно воскликнули все скворцы.
- О-о-о! с болью в сердце простонал одинокий скворец.
- Они летели слишком медленно, - решил один из самых быстрокрылых скворцов, - нужно лететь что есть сил. Соберитесь с силами, дочери мои и сыновья. За мной! Скорее!!!
Стремительно, как камни из пращи, помчалась эта семья через ущелье. Но и её накрыла сеть.
- Ах! – воскликнули все скворцы.
- О-о-о, - с болью в сердце простонал одинокий скворец.
- Надо ещё быстрее! – прокричал кто-то отчаянный, - За мной, семья моя!
И ещё раз взвилась почти к облакам беспощадная сеть…
- Ах! – разнеслось у подножия гор.
- О-о-о! – протянулось от сердца до сердца.
- Нельзя лететь по прямой, - сказал один из самых хитроумных скворцов, - Надо петлять! Повторяйте за мной, дети мои…
Но и хитрость не помогла, слишком велика была сеть великана, и всё ловчее его броски.
Голосистые пытались запугать Птицееда громкими криками. Сильные надеялись подняться выше облаков и миновать Птичье ущелье, укрываясь за ними…
Всех настигала сеть.
Гибель каждой семьи одинокий скворец принимал как собственную смерть. Ведь каждая семья могла быть его потерянной роднёй. Любой, попавший в сеть скворец, мог быть его братом, сестрой или родителем.
- Моё сердце не вынесет этой боли, - подумал он на третий день, умирая сто первый раз, - Нужно что-то делать. Не должен этот великан всех нас переловить и съесть. Пока нас ещё много…
Подумав так, одинокий скворец сделал сам себе подсказку.
- Я знаю! – закричал он так громко, что его услышали все. – Слушайте нам нужно собраться в одну стаю и лететь так, чтобы стая была похожа на большую птицу. Нас так много, что птица получится очень большой. Больше, чем сеть великана.
- Ты слишком молод, чтобы быть столь мудрым, - сказал, услышав это, один из мудрейших скворцов. – Скажи, кто подсказал тебе эту великую мысль?
- Эту мысль подсказало ему его одинокое сердце, - сказал старый скворец, - Его бедное сердце, которое больное за каждого скворца, как за родного брата.
- А ещё я вспомнил облака, которыми любовался в детстве, - добавил одинокий скворец. – Пролетая надо мной, они становились то рыбой, то птицей, то зверем, а то длинноусым жуком. Наша стая будет такой же изменчивой, как облако.
- Мудрость сердца – хорошая мудрость. Лучше всех остальных, - сказал один из мудрейших скворцов. – Мы принимаем твоё предложение. И просим тебя – будь сердцем стаи.
- Я согласен, - сказал одинокий скворец.
И в тот же миг закончилось его одиночество.
На следующее утро великан увидел, что к ущелью летит невиданных размеров птица. Левое крыло её, казалось, касается горизонта на востоке, а правое – на западе. А хвост её, чудилось, простирался до Ледяных морей. Голова же грозно щёлкала огромным острым клювом.
Страх, охвативший прожорливого Птицееда, при виде столь гигантского пернатого был так велик, что он выронил свою жуткую сеть. Он забился под самую мрачную скалу и притих там, укрыв голову своими кошмарными руками. Он зажмурил глаза… И оттого не увидел, как невиданная птица превратилась вдруг в длинную гибкую змею и заструилась через ущелье. А миновав его, вновь превратилась в огромную птицу, улетающую по направлению к тёплым краям.
И скрылась очень скоро.
Но до позднего вечера кружились над головой одураченного великана лёгкие пёрышки-пушинки.
«Странно, - дивился он, - такая большая птица, а роняет такие маленькие перья».
Много лет прожил Птицеед в птичьем ущелье, надеясь полакомиться молодыми скворцами. Но вместо них всегда прилетала огромная, страшная, грозная птица. Потом Птицеед ушёл в другие места, но у скворцов так и осталась в традиции летать в тёплые края одной стаей.
- Вот такая истории, - сказал под конец мой ученик и, вернувшись на колодезный ворот, рассмеялся почти как человек. – Понравилась?
- Очень, - признался я. - Прекрасная легенда.
- Это был, поправил меня скворец.
- Прекрасная быль, - согласился я и спросил: - Можно ли её записать и рассказать другим людям?
- Можно, - разрешил скворец. – Все люди посчитают это просто сказкой. Ты их не переубеждай. Но посоветуй посмотреть за полётом нашей стаи. Как ловко она меняет очертания. А твоё жаркое подгорело! – добавил вдруг мой ученик и, вновь рассмеявшись, улетел.
Смеяться, кстати, я его не учил. Сам научился. Талантливый птенец! | |
Сказка № 4420 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Небо в наших краях просторное, ни горами, ни лесами не заслоняется. Так что ветрам у нас есть где разгуляться, и они порою налетают со всех сторон сразу, отчего облака и тучи могут прилетать к нам и с севера и с юга одновременно.
Так вот история нынешняя не о небе, и не о ветрах, она о туче грозовой и облаке кучевом. Случилось им встретиться над весёлым детским городком и затеять спор – кто сможет больше привлечь детского внимания. Ради кого, дескать, детвора оставит свои игры и забавы, да позабудет про игрушки.
И принялись они стараться каждая на свой манер. Грозовая туча начала мрачнеть и раздуваться, в надежде заслонить собою солнце и навеять мрак. А кучевое облако вдруг заклубилось озорно, меняя очертания, и стало враз похоже на белого пуделя. И когда дети подняли головы, чтобы узнать, отчего скрылось солнце, они перво-наперво заметили облако похожее на пуделя. И загалдели радостно: «Белый пудель! Пудель! Пудель! Ой, какой беленький!!!».
Туча тут же грозно сверкнула молнией. Но опоздала, потому что облако уже превратилось в белую курицу. «Ко-ко-ко-ко-ко! Куд-куд-куд-куд-куд-кудах!» - тут же принялись изображать кур и дети.
Тогда туча, закрыв собою всю свою северную половину неба, громыхнуло громом так, что флюгеры на башенках детского городка испуганно вздрогнули и завертелись, жалобно звеня.
А дети даже не услышали грозных раскатов, потому что все до единого во весь голос кричали: «Бе-е-е-е-е-е-е-е!» и «Бе-бе-бе-бе-бе!». Вы уже догадались, прозорливый мой читатель, что кучевое облако на южном склоне неба к тому моменту превратилось в белого барашка.
Тут уж терпение тучи лопнуло окончательно и она, вместо того, чтобы пролиться ливневым дождём, затеяло разрастись-растечься на весь небосвод. Но сил её на такое дело оказалось недостаточно. Так вот, от чрезмерной натуги туча просто-напросто разорвалась на полтора десятка маленьких серых тучек. Такая вот случилась с тучей чёрной грозовой досада.
Но самым досадным и обидным для всех грозовых туч стало то, что маленькие серые тучки, враз забыв про громы-молнии и дождь, стали озорно клубиться и меняться, превращаясь, кто в мышку, кто в кошку, кто в черепашку, кто в крота, кто в зайчика, а кто в волчонка. Вот так вот в небе над детским городком в тот день кружился и вертелся целый зоосад.
И дети, конечно же, опоздали на обед. Зато нагуляли такой аппетит, что все – без исключения! – попросили добавки супа и макарон с котлетой.
Но вот вместо десерта вновь умчались на улицу, смотреть, как по краешку неба, не стеснённого ни высокими горами, ни дремучими лесами, большой белый слон ведёт с запада на восток полтора десятка маленьких серых слонят.
Это позволяет нам заключить, что в споре грозовой тучи и кучевого облака победила дружба.
А ещё без труда догадаться, откуда в детском городке появилась вот такая песенка-скакалка:
Бродят по небу слоны,
Машут ухом,
Не обидели они
Даже муху!
Каждый слон летать готов
Выше кручи,
Ведь они из облаков,
Да из тучек! | |
|
