Сказка № 944 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
 В старину, в далекую старину, жил один князь. Была у него законная жена, но он о ней и думать позабыл с тех пор, как взял себе молодую наложницу. Дни и ночи проводил князь в покоях своей возлюбленной, а покинутая жена обливалась слезами. Только и утехи ей было, что играть на цитре.
Но вот однажды явился к супруге князя посланный от наложницы с просьбой дать на время цитру. Слова не сказала жена, отдала свою любимую цитру и стала играть на простом сямисене. Хорошо она играла, заслушаешься.
Узнала про это наложница и позавидовала. Послала она слугу за сямисеном. Отдала жена и сямисен. Только и радости у нее осталось: горшок хризантем. Были эти хризантемы белее первого снега. Целый день любовалась на них покинутая жена, утирая слезы.
Но вскоре явился посланный от соперницы: просит она отдать ей горшок хризантем. Отослала жена князя цветы вместе с таким стихотворением:
Я цитру свою отдала,
Я отдала сямисен,
Любимого отдала я.
Так стану ли я жалеть
Вас, белые хризантемы?
Поняла наложница всю низость своей души, и стало ей стыдно. Покинув дом князя, скрылась она куда-то, а князь снова вернул свою любовь жене. | |
Сказка № 943 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Стоял знойный летний день. Лентяй из восточной деревни с самого раннего утра брел в западную деревню. К поясу ему привязали узелок с едой, чтобы он не проголодался в дороге.
Лентяй из западной деревни с самого раннего утра тащился в восточную деревню. На голову ему надели соломенную шляпу и, чтобы она не свалилась, подвязали шнурком под подбородком.
Когда оба они добрели кое-как до середины пути между восточной и западной деревней, солнце уже стояло высоко в небе и пекло немилосердно.
Тут лентяя из восточной деревни вдруг пробрал голод, да такой, что у него даже в глазах потемнело. Но ведь для того, чтобы поесть, надо развязать узелок, вынуть лепешку да еще в рот ее положить! Поневоле призадумаешься! Хлопотливое это дело, такое хлопотливое, что уж лучше остаться голодным.
Вдруг видит он: бредет навстречу ему по дороге человек в соломенной шляпе. Тащится, еле-еле ноги переставляет, а рот у него широко разинут.
«Эге, да он, бедный, видно, тоже проголодался! – подумал лентяй из восточной деревни.– Вон как широко рот разинул!»
Окликнул он прохожего:
– Эй, приятель, если ты голоден, я, так и быть, дам тебе половину моей лепешки. Только, будь добр, потрудись, отвяжи этот узелок от моего пояса, достань оттуда лепешку, разломи пополам и положи одну половинку мне в рот.
А лентяй из западной деревни ему отвечает:
– Хм, лучше сделаем вот что: затяни мне, пожалуйста, потуже шнурок под подбородком! А то с меня шляпа все время сваливается и приходится мне брести с разинутым ртом! | |
Сказка № 942 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
У огневой горы Асо несколько вершин. Одна из них зовется Нэкодакэ – Кошачьей горой.
В старину жила на ее склоне королева кошек. Каждый год в ночь накануне праздника Сэцубун собирались к ней с поздравлением все почтенные кошки из соседних селений. В это время повсюду на этой горе можно было услышать кошачье мяуканье. Иные даже видели торжественное шествие кошек.
Как-то раз шел там по тропинке один запоздалый путник. Начало уже смеркаться. Как ни торопился он, а до конца пути еще было далеко. Кругом одни пустынные луга тянутся, сухой ковыль шуршит.
Путник уже был не в силах ни повернуть назад, ни идти дальше, так он устал. Жутко у него было на душе, да и голод давал себя знать. Сел он на тропинке посреди высокого ковыля и начал растирать одеревеневшие от ходьбы ноги.
– Ах, если бы где-нибудь здесь найти приют на ночь! – вздохнул путник. Солнце зашло за края гор, и вокруг сразу потемнело.
Вдруг услышал он где-то над собой человеческие голоса.
«Значит, тут неподалеку есть жилье»,– подумал путник. С трудом поднялся он на ноги и заковылял в ту сторону, откуда слышались голоса. Вскоре увидел он высокие ворота, а за ними великолепный дом.
«Кто бы мог подумать! Здесь – в такой глуши – и такие богатые палаты! – удивился он.– Может, пустят меня переночевать на одну ночь...»
И путник смело вошел в ворота. У входа в дом он окликнул хозяев. Выглянула на его зов какая-то женщина, как видно, служанка.
– Я сбился с пути, а на дворе уже темно. Позвольте мне переночевать здесь.
– Милости просим,– ответила женщина тихим ласковым голосом.– Заходите в дом,– и провела его во внутренние покои. Оставшись один, путник вытянул свои усталые ноги и снова начал растирать их. Голод все сильнее мучил его. Подождал он, подождал и снова позвал хозяев.
Тут вышла к нему другая женщина и склонилась перед ним в таком низком поклоне, что спина у нее стала совсем круглая.
– Прости меня, но я с самого утра ничего не ел. В глазах темно. Не найдется ли у вас поужинать?
– Не извольте беспокоиться, сейчас подам. А может, тем временем хотите выкупаться? Горячая вода в чане готова,– услужливо предложила женщина. Указала она ему, как пройти в баню, и удалилась.
Путник, очень довольный, встал с места, чтобы идти в баню. Вдруг вошла в комнату еще одна женщина, не первой молодости. Поглядела она ему в лицо и ахнула от изумления. Потом, с опаской оглядевшись по сторонам, дружески с ним заговорила:
– Тебе, верно, не в догадку, кто я такая, но я-то тебя сразу признала. Скажи, как ты сюда попал?
Странно это показалось путнику. Незнакомая женщина разговаривает с ним, словно старая приятельница! Начал он ей рассказывать, как заблудился в горах.
Вдруг женщина шепнула ему:
– Сюда вам, людям, ходить нельзя. Здесь для вас гиблое место. Беги отсюда без оглядки, не то пропадешь!
– А что здесь может случиться со мной плохого? – удивился путник.
Замялась женщина:
– Не хочу я ничего дурного говорить про этот дом. Одно скажу: скорей убегай, спасайся! – повторила женщина, и так сердечно да ласково! Нельзя было ей не поверить.
– Ну что ж, послушаюсь тебя, уйду, коли так. Но нельзя ли мне сначала хоть поужинать, ведь я с голоду умираю. Да не худо было бы и отогреться в горячей воде,– начал было путник, но женщина еще больше встревожилась.
– Не должна бы я тебе ни слова говорить, но пять лет тому назад, когда я еще жила у своих хозяев, ты очень любил меня. Бывало, вечером вылезу я из-под плетня по дороге к себе домой, а ты меня и по головке погладишь, и посадишь на колени, и за ушком почешешь. Я не забыла твоей ласки. Ведь я та самая пестрая кошка, что, помнишь, жила у твоих соседей. А здесь дворец нашей королевы. Если ты поешь тут и выкупаешься, то все тело у тебя обрастет шерстью и превратишься ты в кота. Понял теперь?
Вконец испугался путник. Поблагодарил он женщину от всей души и бросился опрометью вон, но, видно, успели пронюхать об этом в доме. Погнались за ним по пятам три молодые девушки с ушатом воды.
Бежит путник из последних сил, падая и спотыкаясь. Добежал он до крутого спуска в долину и оглянулся. Видит: вот-вот его настигнут. Не помня себя от страха помчался он стремглав вниз с горы. Тут схватила одна из девушек черпачок и плеснула на него сверху горячей водой. Но путник уже был далеко. Всего лишь несколько капель до него долетело. Одна упала ему на шею под самым ухом, а две-три на его голые икры.
Наконец добрался путник до города, а оттуда благополучно вернулся к себе домой.
Первым делом спросил он у соседей, куда делась их пестрая кошка. Ушла, говорят, из дому и не вернулась. Стали подсчитывать, когда она пропала. Оказалось, ровно пять лет назад.
Скоро стал тот человек замечать, что растут у него клочки кошачьей шерсти на шее возле уха и на ногах, всюду, куда попали брызги воды. Часто он говаривал потом:
– Помедли я еще немного, непременно попал бы в свиту королевы кошек. | |
Сказка № 941 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
В старину, не слишком от нас отдаленную, жил в уезде Катано провинции Кавати некий человек по имени Санэтака, носивший звание Биттю-но ками, правителя округа Биттю, и владел он несметными богатствами. Было у него всего вдоволь, ни в чем не терпел он недостатка.
Человек он был возвышенных мыслей: любил музыку и поэзию. Когда расцветали вишни, то под сенью их ветвей грустил он о том, что скоро осыплется непрочный вишневый цвет, слагал стихи и любовался спокойным весенним небом. Супруга его любила читать сборники стихов – Кокинсю, Манъёсю, повесть Исэ-моногатари и романы того времени. Глядя на полную луну, вздыхала она, что рассвет прогонит ночь. Ничто не омрачало их сердец. Жили они в полном согласии, неразлучные, как пара мандаринских уток.
Одного только не хватало супругам для полного счастья: не было у них детей. День и ночь печалились они об этом, и вот наконец посетила их нежданная радость: родилась у них дочка. Не выразить словами, как обрадовались отец и мать. Безмерно берегли они ее и лелеяли. Утром и вечером молились богине Каннон, совершали паломничество в Хасэ, моля о благополучии и счастье своей дочери.
Так безмятежно текли месяцы и годы. Но когда исполнилось химэгими тринадцать лет, матушку ее посетила вдруг тяжелая болезнь. Чувствуя, что не сегодня-завтра покинет этот мир, призвала она к себе свою дочь и, поглаживая ее волосы, блестящие, нежные, как листья весною, вздохнула:
– Увы, жестокая судьба! Не дождалась я, чтоб исполнилось тебе лет семнадцать – восемнадцать, не успела выдать тебя замуж... Тогда бы умерла я со спокойным сердцем... Да не сбылось это, оставляю я тебя, малолетнюю...– И при этих словах полились у нее слезы.
Химэгими тоже заплакала вместе с матерью.
Тогда мать глубоко-глубоко вздохнула, достала стоявший неподалеку ларчик и поставила его на голову дочери. Потом воткнула в волосы дочери гребень, наверно, самый тяжелый на свете, а сверху надела чашу-хати такую большую, что она закрыла голову девочки до самых плеч, и затем произнесла такие стихи:
Я – слабая былинка,
Но верю в помощь дивную твою,
Богиня Каннон!
Все совершила я в мой смертный час,
Что некогда ты повелела мне.
И с этими словами отошла в иной мир.
Отец, пораженный горем, стал плакать и сетовать:
– О, зачем покинула ты нашу юную дочь, зачем скрылась от нас неизвестно куда!
Но что делать! Как ни грустна была последняя разлука, а пришлось предать умершую огню на погребальном костре. Там обратился в дым ее прекрасный образ; безжалостный ветер развеял лик, сиявший, подобно полной луне.
Отец подошел к химэгими и попробовал было снять у нее с головы чашу, но не смог. Чаша словно приросла.
– О несчастье! Лишилась ты своей матери. Так нет же! Злой судьбе этого показалось мало, наградила она тебя неслыханным уродством. Какое горе! – печалился он.
Но еще того больше грустила осиротевшая дочь. Все время молилась она о душе матери. Образ ее всегда стоял перед глазами химэгими.
Когда весною опустеют ветки сливы, растущей у застрехи дома, когда облетают вишни и остается на них лишь негустая листва, грустно становится на сердце. Но дождись новой весны, и цветы раскроются снова.
Луна зайдет за гребни гор, ночной мрак поглотит ее, но на следующий вечер она появится вновь. Увы, милые образы ушедших от нас людей не являются нам с полной ясностью даже в сновидениях. И нет того дня, и нет того вечера, и нет того перекрестка дорог, на котором кто-нибудь хоть однажды повстречал наяву тех, кто ушел безвозвратно в иной мир. Кружатся мысли в голове, как колесо, вертящееся вхолостую, но нет сил остановить колесо судьбы.
Через некоторое время собрались вместе родные и близкие отца химэгими и стали толковать, что не годится мужчине до конца своих дней оставаться одиноким:
– Что пользы без конца печалиться, подстелив в изголовье влажный от слез рукав! Как бы ни была дорога сердцу та, что покинула наш мир, но пора унять свою скорбь.
Санэтака ответил им, что, конечно, супруги ему уже не вернуть, а печаль вдовца слишком тяжела, и нет пользы в вечных жалобах, и что, словом, он последует их благому совету. Все, как один, очень обрадовались, стали искать ему подходящую невесту, и вскоре он вновь женился.
Так изменчив наш мир, а сердце человеческое непрочно, как вишневый цвет. Когда минула осень и облетели с веток алые листья клена, во всем доме лишь одна химэгими еще печалилась об умершей.
А новая жена воскликнула при виде девушки:
– Бывают же на свете такие отвратительные уроды!
И с тех пор возненавидела свою падчерицу страшной ненавистью. А когда родилась у нее маленькая дочь, уж тогда мачеха не захотела ни видеть Хатикадзуки, ни слышать о ней.
Новая жена вечно взводила на свою падчерицу напраслину по каждому пустяку и все время чернила ее в глазах отца.
Что оставалось делать Хатикадзуки? Уйдет она на могилу своей матери и сетует, обливаясь горькими слезами:
– В нашем мире и без того полно печалей, разлучена я со своей матушкой, слезы мои льются рекою, но, увы! – зачем не могу я потонуть в пучине слез. Жизнь стала мне в тягость. Всем я противна, таким небывалым, неслыханным уродством наградила меня судьба. Мачеха меня возненавидела. Когда потеряла я родную мать, то думала, что, если уйду вслед за нею, отец мой будет обо мне печалиться, и жалела его. Но теперь родилась у него другая дочь, и он скоро обо мне и думать забудет. Раз мачеха меня невзлюбила, то и отец – моя последняя опора в жизни – не слишком обо мне будет печалиться. Пусть возродимся мы в едином лотосе, там успокоится мое сердце,– так сетовала девушка, ручьем проливая слезы, но не было ни одного человека на свете, который отнесся бы с сочувствием к ее печали.
Мачеха, прослышав обо всем, стала говорить:
– Эта Хатикадзуки ходит на могилу своей матери, чтобы проклинать своего отца и меня с моим ребенком. Страшное дело!
Вот какое жестокое обвинение возвела мачеха на свою беззащитную падчерицу.
Увы, мужское сердце изменчиво. Отец поверил своей новой жене и, призвав к себе дочь, сказал ей:
– У тебя низкое сердце! Все жалели тебя за твое убожество, а ты проклинаешь ни в чем не повинных людей, и кого же! Свою вторую мать и маленькую сестрицу. Это чудовищно! Зачем мне терпеть в своем доме злого урода! Выгоните негодницу из дому, пусть идет куда хочет.
Услышав эти слова, мачеха отвернулась в сторону, чтобы скрыть злорадный смех.
О жалость! Злая мачеха сорвала с Хатикадзуки ее наряд, надела на девушку одно тонкое холщовое платье, а потом вывела ее на перекресток дорог посреди поля, да там и оставила.
«Как жесток наш мир!» – печалилась бедняжка, не зная, куда ей теперь идти. И чудилось ей, будто блуждает она ночью в глубоком мраке. Что могла она? Только лить слезы...
Спустя немного времени она сказала:
На перекрестке дорог,
В далеком неведомом поле
Я одиноко стою.
Где мне приюта искать?
Кто мне поможет, несчастной?
И с этими словами она пошла куда глаза глядят, не выбирая дороги, пока наконец не достигла берега широкой реки.
«Чем блуждать без пути и цели,– подумала Хатикадзуки,– лучше мне броситься в воду, тогда я соединюсь с моей дорогой матушкой». Но поглядела она в быстрые воды реки, и ее юное сердце содрогнулось.
– Как сильно волны бьются о берег! – подумала девушка.– Как белая река кипит на перекатах! Куда ни глянешь – вода так страшна. Что же мне делать?
Однако, вспомнив о своей матушке, вдруг решилась она уйти из мира, но, прежде чем броситься в бурные воды, сложила такие стихи:
Над пучиной реки
Ветка свесилась ивы,
Словно тонкая нить...
Пусть, как тонкая нить,
Жизнь моя оборвется...
Кинулась она в реку, но деревянная чаша не позволила ей погрузиться в воду с головой. Поплыла девушка по течению.
Рыбаки на лодке заметили ее:
– Смотрите, плывет большая чаша! Ловите ее!
Схватились они за чашу, потянули, вытащили ее из воды, смотрят – да это человек с чашей вместо головы! Рыбаки испугались:
– Ой, что это! Что за диво такое? – И в страхе бросили девушку на берегу. Через некоторое время она очнулась, встала с земли и воскликнула:
О, лучше бы волны реки
Навеки меня поглотили,
Как с ветки упавший плод!
Зачем я выплыла вновь
Из темной речной пучины?
Оглянулась, кругом все пусто, ни живой души, а куда идти, неизвестно. Наконец поневоле побрела она куда ноги несут и вышла к людскому селению. Крестьяне, увидев ее, зашумели:
– Что это за урод такой? Вместо головы – деревянная чаша, а руки-ноги человечьи. Видно, старая чаша стала оборотнем.
Иные в страхе показывали на нее пальцем, другие потешались, а нашлись и такие, которые говорили:
– Ну и пускай оборотень! Зато поглядите, какие у него руки и ноги красивые.
А надо сказать, что теми местами ведал правитель по имени Ямакагэ-но самми-тю?дзё. Как раз в это время прогуливался он по веранде своего дома. Залюбовавшись цветущими деревьями, правитель остановился в задумчивости:
«Что прекраснее весеннего вечера! Показать бы сейчас своей любимой, как горят огни в далеких селениях, где жгут чернобыльник, чтобы отогнать москитов, как стелются прозрачные дымки по самому краю неба!..»
Вдруг видит он: на дороге показалась девушка с чашей на голове.
– Эй, позовите-ка ее сюда! – приказал правитель.
Слуги бегом отправились выполнять приказ господина и привели к нему Хатикадзуки.
– Откуда ты родом и кто ты такая? – спросил правитель.
– Родилась я в Катано,–ответила Хатикадзуки.– Рано лишилась матери я и печалюсь о ней безмерно. Постигло меня и другое горе. По воле судьбы стала я неслыханным уродом, всем на свете я противна. Дошла я без пути и цели до берега Нанива, а отсюда пойду куда ноги меня несут, сама не знаю куда.
Стало правителю жаль девушку, и приказал он снять с ее головы чашу. Но не тут-то было! Крепко чаша приросла к голове. Как ни бились слуги, не могли и на волос ее сдвинуть. Глядели на это люди и посмеивались:
– Откуда только взялось такое страшилище!
– Куда же ты направишь теперь свой путь, Хатикадзуки? – спросил девушку господин тюдзё.
– Некуда мне идти,– ответила она,– потеряла я свою добрую мать, стала пугалом для людей, все боятся и взглянуть на меня, все гнушаются мной, а пожалеть меня некому.
– Ну что же, я думаю, что занятно иметь у себя в доме такое удивительное существо,– сказал господин тюдзё и решил оставить девушку у себя в услужении.
– В чем твое мастерство? Чему ты обучена? – спросил он ее.
– Никакому полезному мастерству я не обучена. Вот только, пока матушка была жива и заботилась обо мне, научилась я играть на разных цитрах да на маленькой флейте, выучила наизусть стихи из Кокинсю, Манъёсю и Исэ Моногатари, все восемь свитков Сутры лотоса и многие другие молитвы. А больше я ничего не знаю.
– Ну, если ты ничего другого не умеешь, то будешь истопницей при бане.
Непривычная это работа была для девушки, но против судьбы не пойдешь! Пришлось ей топить печь и греть воду. Весь день с самого утра люди в доме издевались над нею, не давали ей проходу злыми шутками.
Ни у кого не нашлось в душе хоть капли жалости. Только и слышала она:
– Эй, Хатикадзуки! Горячую воду для господина!
Не успеет еще окончиться третья и четвертая стража ночи, еще не наступит рассвет во время пятой стражи, как ее уже будят и заставляют браться за работу. Не привык склоняться бамбук, а сгибается до самой земли под тяжестью снега. Печальная сидит Хатикадзуки перед огнем. Мысли ее горьки, как дым от валежника. Страшится девушка, что недобрая слава о ней расходится широко вокруг, словно этот горький дым!
– Скорее, нагрей воду! Подай горячей воды! – кричат на нее слуги.
Только начнет смеркаться, как уже приказывают:
– Подкидывай хворост! Нужна горячая вода омыть ноги господину. Эй, Хатикадзуки, живее!
Подкладывая хворост в печь, грустно жаловалась усталая девушка на свою судьбу:
Как трудно, как тяжело,
Нежных рук не щадя,
Ломать колючий валежник.
О, если б вечерним дымком
Исчезнуть в далеком небе!
«За какие грехи в прежних моих рождениях,– вздыхала Хатикадзуки,– послана мне эта злосчастная доля? Долго ли мне томиться в этом грустном мире? Печаль жжет меня, словно огонь в печи».
Горой навалится на грудь горе, рукава так влажны, словно смочила их волна на морском побережье, слезы льются ключом, но нет ключа отпереть родные двери. Жизнь, словно росинка, повисшая на самом кончике лепестка, вот-вот исчезнет.
Когда ж ты сметешь с небес,
О ветер, шумящий в соснах,
Угрюмые облака,
И снова на ясном небе
Сиянье луны разольется?
Сложив такие стихи, девушка вновь торопилась нагреть воды.
А надо сказать, что у господина тюдзё было четверо сыновей. Трое старших уже обзавелись своей семьею.
Младший по имени Ондзоси, носивший звание сайсё, был очень хорош собою, приятен и мягок в обхождении, и все говорили, что напоминал он знаменитых красавцев древности: принца Гэндзи и Аривара-но Нарихира.
Юноша любил все прекрасное. Весной он проводил свои дни под сенью вишен в цвету, грустя о том, что так скоро они облетят. Летом влекли его сердце листья на дне прозрачного потока. Осенью он любовался садом, усыпанным алыми листьями клена, и всю ночь до рассвета не сводил глаз с полной луны. Зимою печалился о мандаринских утках, глядя, как дремлют они неверным сном среди камышей на краю пруда, подернутого ледком.
Но не было у него жены, некому было подстелить ему свой рукав в изголовье. Одинокий, он следовал только прихотям своего сердца.
Однажды случилось так, что госпожа и ее старшие сыновья давным-давно искупались в горячей воде, один лишь Ондзоси запоздал. Уже смеркалось, когда он прошел в баню. И вдруг услышал он нежный голос Хатикадзуки:
– Я сейчас налью чистой воды для вашей милости.
Когда же начала она наливать воду, удивительная красота ее рук и ног ослепила юношу. Ему казалось, что он видит чудо.
– Послушай, Хатикадзуки, кругом ни души, стесняться некого. Помой мне спину, прошу тебя.
Вспомнила девушка свое прошлое. Ей ли быть простой прислужницей в бане? Но как ослушаться приказа господина? Нехотя пришлось войти в баню.
Увидев девушку, Ондзоси подумал:
«Невелика, говорят, провинция Кавати, но женщин в ней много. Однако, сколько ни встречал я тамошних уроженок, ни одна из них не могла сравниться нежной прелестью с этой девушкой. Когда был я однажды в прекрасной нашей столице, видел я, как цветут вишневые сады возле храма Ниннадзи. Всегда там толпилось множество людей высокого звания, воинов, слуг и крестьян из соседних деревень; перед воротами храма был людный базар; но и там, среди всей этой толпы, не видел я ни одной девушки, подобной Хатикадзуки. Нет, нет, что б там ни было, а мне уж не найти в себе силы отказаться от нее».
И он воскликнул:
– Слушай, Хатикадзуки! Я полюбил тебя! Доверься мне. Наш союз будет так долговечен, как долго живут черепахи в заливе тысячелетних сосен. Отныне и на веки веков, Хатикадзуки, мы будем неразлучны, как соловей и слива в саду.
Но девушка не дала ответа. Ондзоси стал говорить снова:
– О, я ведь не река Тацута. Прочна и никогда не порвется парча моей любви. Сердце мое никогда не устанет любить тебя, если даже скажут твои уста «нет». Суровость твоя горька мне, но верю я: суровых гор камни – опора могучих сосен. Но кто знает, может быть, рука другого уже пробудила звуки в струнах забытой цитры. Если есть на свете такой счастливец, я погибну от мук неразделенной любви, но не буду роптать на тебя. Ответь же, ответь мне!
Как молодой конь, вскормленный в открытом поле, страшится, даже повинуясь любимому господину, войти в стремнину Имосэ – «Реки Супружеского счастья», так и Хатикадзуки медлила в нерешительности. Она застыдилась, услышав слова о другом счастливце.
– Порвались поющие струны,– наконец сказала она,– и никто не старается пробудить их к жизни. Печалюсь я в моей трудной доле о том, что безвременно умерла моя мать, а я еще живу. Обречена я жить в этом грустном мире, и даже не смогла я надеть черной монашеской рясы. Вот о чем скорблю я день и ночь.
Услышав ее слова, сайсё подумал: «О, это прямой отказ!» – и начал уговаривать девушку нежнее прежнего:
– Твоя правда! Твоя правда! Наша жизнь во власти многих карм и потому полна превратностей. Нет в ней ничего прочного. Забыв о том, что несчастье посылается нам в воздаяние за грехи в прежних рождениях, мы ропщем на богов и будд. Вот и ты, быть может, в прежней своей жизни сломала на краю дороги ветку молодого дерева или, кто знает, разлучила влюбленных и надломила их жизнь. За это и терпишь. Ты осиротела совсем юной. Ложе твое увлажнено рекою слез. А я вот дожил до двадцати лет, но нет у меня еще подруги жизни. Кладу свое изголовье там, где посетит меня сон, и томлюсь в печальном забытьи. Так, должно быть, случилось потому, что я был связан с тобой крепкими узами в прежнем рождении! Верно, не кончилось действие этой кармы. Вот ты и блуждала по земле, но все же пришла наконец сюда, и кончились мои поиски. Много на свете красавиц, но если нет среди них твоей суженой, то ни одна не очарует глаз. Видно, ты суждена мне, раз я так сильно полюбил тебя с первого взгляда. С самого того часа, как покинула ты родной кров, до нашей сегодняшней встречи, все совершалось по велению судьбы. Это сулит нам счастье в будущем. Никогда, никогда не остынет наша любовь. Скорее изменится далекий остров в океане – пристанище китов, или дикое поле, где прячется тигр, или морское дно на глубине в тысячу хиро, скорее исчезнут пять путей Вселенной, по которым вечно блуждает все сущее, шесть миров, четыре рождения... Скорее рухнут скалистые утесы над рекой Имосэ!.. Пусть будем мы неразлучны до самого берега Нирваны! – Такой крепкой клятвой поклялся юноша.
Хатикадзуки замерла в нерешимости, словно лодка, что не может сдвинуться с места в бурном потоке, как ни налегают гребцы на весла. Но такая сила любви жила в словах юноши, что невольно ее сердце начало склоняться к нему.
«Ах,– думала она,– что будет со мною, если склонюсь я нынче ночью, словно бамбук под ветром? Пусть он даст мне столько клятвенных обетов, сколько узлов в стебле бамбука, но, как знать, будет ли прочен узел нашего союза? Не лучше ли мне уйти отсюда куда глаза глядят, пока никто не прочитал тайны, скрытой в глубинах моего сердца?» – И Хатикадзуки залилась слезами.
Сайсё стало жаль ее.
– О зачем, Хатикадзуки, ты так печалишься? Когда мы свыкнемся друг с другом, я все равно не позволю себе и тени небрежения к тебе. Жди меня, когда смеркнется, я приду.
Даже днем Ондзоси несколько раз навестил Хатикадзуки. Он принес в ее хижину изголовье из дерева, прочного, как союз верных сердец, и свою любимую флейту.
– Успокойся и не лей ты слез,– сказал он,– пусть звуки флейты утешат тебя!
Девушка не знала, что ей делать, так сильно она застыдилась.
«Сердце человека меняется иногда несколько раз в течение одной только ночи, словно глубины реки Асука. Ах, была бы я такой, как другие люди! – думала она. – Тогда я могла бы любить, не требуя верности. Зачем я живу на свете? Как стыдно мне, что этот прекрасный юноша бросил на меня свой взгляд!» – Так плакала девушка, томясь стыдом и печалью.
Поглядев на нее, Ондзоси подумал в изумлении: «С чем сравню я тебя, Хатикадзуки? С нежным ароматом цветов горного персика или дикой сливы? С полной луной, появившейся в разрыве облаков? Ты словно тонкие нити ивы, когда ранней весной волнует их ветер, словно гвоздика в саду, бессильно склонившаяся под тяжестью росы. В смущенье опускаешь ты глаза, но как прелестно твое лицо! Даже столь прославленные красавицы Ян Гуй-фэй и госпожа Ли не могли бы превзойти тебя очарованием своим!» И еще он подумал:
«О, если б ты сняла чашу с головы и, не стыдясь, открыла бы свое прекрасное лицо! Тогда оно засияло бы, как луна пятнадцатой ночи, а не как ущербный месяц».
Когда же юноша вышел из лачужки возле бани, то ему стало так грустно на душе, что даже цветущие ветви сливы, которыми он любовался на пути домой, не могли его утешить.
«О, когда же, наконец, Хатикадзуки...» – думал он.
С нетерпением дожидаясь вечерней темноты, он молил небо о том, чтобы юная сосенка, только начавшая расти на берегу Сумиёси, жила так долго, как тысячелетние сосны.
А тем временем, Хатикадзуки, не находя места, куда положить изголовье и флейту, в растерянности держала их в руках.
Настала ночь любви и пролетела, как сон...
Забелело небо на востоке, закричал петух, отворяющий заставу утренней заре. Еще не протянулись на востоке утренние облака, как раздался знакомый приказ:
– Скорее готовь горячую воду, Хатикадзуки!
– Вода уже греется. Прошу, возьмите! – Ломая и бросая в огонь дымный валежник, она вздохнула:
О, если бы легким дымком
Исчезнуть в далеком небе!
Слуга услышал ее и подумал:
«У этой Хатикадзуки лица не видать, но голос ее и смех так нежны, руки и ноги так прелестны! Наши другие служанки и в сравнение с ней не идут. Подойду к ней, попробую поухаживать». Заглянул слуга под чашу, но на лицо девушки падала такая густая тень, что он мог рассмотреть только рот и подбородок, а выше ничего не было видно. Побоялся он, что товарищи его засмеют, да и от девушки получил неожиданный отпор.
Долгим показался весенний день, но и он наконец догорел, усталый. Алый цвет погас в сумерках, и раскрылся вечерний вьюнок, недолговечный, как любовь в человеческом сердце.
Юный Ондзоси, одетый наряднее обычного, тихонько приблизился к плетенной из тростника двери, которая вела в лачужку Хатикадзуки. А девушка, не зная об этом, думала: «Обещал он прийти, как только смеркнет, а между тем уже наступила ночь. Уже и псы в деревне лают на запоздалых прохожих. Нет, не придет он!»
И, глядя на изголовье и флейту, девушка сложила такую песню:
О том, что ты сегодня не придешь,
Печально мне шепнуло изголовье:
Оно прочнее сердца твоего.
И как ни сладок голос этой флейты,
Ее напевы – только звук пустой.
Ондзоси, стоявший за дверью, отозвался ей:
Пускай минует тысяча веков.
Но времени союз наш не страшится,
Любовью нашей прочно он скреплен.
Поет бамбук, поет на изголовье,
Идет, поверь, от сердца каждый звук!
И он поклялся не разлучаться с ней никогда. Так вместе летят две однокрылые птицы, так растут два дерева из одного корня.
Но как ни скрывай любовную тайну, а, словно багряник в саду, не укроешь ее от людских глаз. В доме нашлось немало ненавистников, проведавших о союзе двух влюбленных и жестоко осуждавших девушку.
– Наш господин сайсё ходит по ночам к Хатикадзуки. Вот мерзость! Какой низкий у него вкус. Конечно, женщина, будь она хоть знатного рода, будь хоть низкого рождения, заводит себе любовника, так уж исстари повелось. Но ведь всему же есть граница! Если молодому господину вдруг взбрело в голову навестить Хатикадзуки, то эта негодяйка должна была бы отказать ему. Не смею, мол, я любить вас! А она?
Как-то раз в доме принимали гостей, и Хатикадзуки пришлось ждать своего возлюбленного до глубокой ночи. Погруженная в печальные мысли, глядела она на луну:
Милого я жду.
Улетает грустный взор
К дальним небесам.
Влажный от росы рукав
Приютил лучи луны.
Вот какое стихотворение сложила Хатикадзуки.
Но юноша все нежнее любил ее, все нерушимей становился их союз. Ничто не могло бы заставить его покинуть возлюбленную.
А слуги продолжали толковать:
– Господин сайсё ни с кем на свете не считается, странные у него прихоти сердца!
Так уж водится, что люди злословят о том, что их меньше всего касается.
Наконец сплетни дошли до ушей матушки молодого сайсё.
– Люди, наверно, болтают пустое. Спрошу-ка я кормилицу!
Но кормилица подтвердила:
– Это сущая правда!
Изумились отец и мать, так изумились, что некоторое время не могли слова вымолвить. Наконец сказали они:
– Расспроси его обо всем, кормилица. Усовести молодого господина, чтобы он больше и близко не подходил к этой Хатикадзуки.
Кормилица пошла к юноше и осторожно завела с ним разговор:
– Послушайте, наш юный господин! Хоть и нет в этом, может быть, ни слова правды, но матушке вашей наговорили, будто посещаете вы служанку Хатикадзуки, ту самую, которая греет воду в бане. Матушка ваша изволила молвить: «Ах, нет, не может этого быть! Но если правда, то надо выгнать Хатикадзуки из дому, пока супруг мой не узнал».
Молодой господин ответил на это:
– Давно ожидал я услышать такие речи. Но если двое расположатся на отдых под сенью одного дерева и зачерпнут воду из одного источника, то и тогда не случай в этом повинен, так предопределено было в прежнем рождении. Вот что гласит древняя мудрость. Супружеские узы разорвать нельзя, хотя пришлось бы лишиться отцовского наследства или погрузиться в глубину моря на тысячу локтей. Лишиться родительской любви и доверия – это, поистине, бездонный ад, но чего не стерплю я, лишь бы не расстаться с моей женой! Если даже отец мой в гневе убьет меня, что ж – ради Хатикадзуки мне и жизни не жаль! Никогда я ее не покину! Пусть даже выгонят меня из дому вместе с Хатикадзуки, я и не подумаю печалиться, хотя бы и пришлось бы мне ютиться в шалаше где-нибудь в пустынных полях или диких горах. Только бы моя любимая была со мной!
Так сказал Ондзоси и, покинув свои великолепные покои, пошел в жалкий шалаш, возле которого были навалены вязанки хвороста. Раньше он в дневную пору прятался от людских взоров, но после разговора с кормилицей стал открыто проводить целые дни в хижине Хатикадзуки. Братья его рассердились и стали говорить, что не хотят больше жить с ним под одной кровлей, но юноша и слушать их не захотел.
Матушка его сказала:
– Видно, эта Хатикадзуки не простой человек, а оборотень. Ах, погубит она моего сына. Что нам делать теперь, Рэндзэй? – спросила она кормилицу.
– Раньше у молодого господина был застенчивый нрав,– отвечала та,– легко он смущался. Бывало, безделица вгоняла его в краску, а сейчас не видно на его лице и тени стыда. Не станет он слушать ничьих слов. А вы поступите вот как. Устройте смотрины всех ваших невесток, чтобы решить, которая лучше. Вот увидите, Хатикадзуки постыдится всем на глаза показаться и от позора сбежит куда-нибудь подальше. И понемногу молодой хозяин забудет ее!..
Госпоже понравился совет кормилицы. В доме пошли оживленные толки:
– Когда же, когда наконец смотрины невесток?
Ондзоси вошел в хижину Хатикадзуки и сказал, роняя слезы:
– Послушай, моя любимая! Чтобы выжить тебя из дому, затеяли они смотрины невесток. Как же нам теперь быть?
Хатикадзуки тоже залилась слезами:
– Из-за меня терпишь ты такие притеснения и тревоги. Убегу я куда глаза глядят.
– О нет, вдали от тебя я и часу не проживу! – воскликнул Ондзоси.– Уйдем отсюда вместе!
Горько плакала Хатикадзуки, не зная, что ему ответить. А между тем время шло. В канун дня смотрин Ондзоси и Хатикадзуки решились убежать из дому. Глубокою ночью начали они готовиться в путь. Едва только забрезжил рассвет, они привязали шнурами к ногам дорожные сандалии. Грустно было юноше покидать дом, где жили его отец и мать. Слезы затуманили его глаза. Ах, придется ли когда-нибудь свидеться вновь с родителями?
А впереди дорога в безвестные дали... Но решимость его не поколебалась.
– Что ж! – воскликнул он.– Видно, пришла пора разлучиться с родным домом!
Увидев его печаль, Хатикадзуки воскликнула:
– Ах, отпусти меня одну! Если этого хочет судьба, мы все равно увидимся снова!
– Не говори таких жестоких слов. Я готов идти с тобой хоть на край света!
С чем я сравнить могу
Нахлынувшую в сердце,
Любовь мою к тебе?
Так бьет из глуби скал
Родник неудержимо.
Хатикадзуки прошептала ему в ответ:
Так, видно, суждено!
В далеком поле стану
Я – травкой луговой,
Ты – капелькой росы.
Погибнем мы, но вместе!..
Ондзоси на это молвил со вздохом:
На кончике листка
Чуть держится росинка.
Недолог их союз.
Нам радостью любви
Недолго наслаждаться!
Ондзоси медлил на пороге родного дома. Охваченный горестью разлуки, он не находил в себе силы уйти и не мог унять своих лившихся из глаз слез. Но нельзя было долее колебаться. Ночь сменилась рассветом. «Скорее в путь»,– сказал он, но только что любящие собрались со слезами выйти в дальний путь, как вдруг чаша, которую Хатикадзуки носила на голове, скатилась на землю.
Онемев от неожиданности, юноша поглядел долгим взором на лицо своей подруги. И что же! Если бы луна пятнадцатой ночи внезапно появилась в разрыве облаков, она не затмила бы красоту Хатикадзуки. Ничто на свете не могло бы сравниться с прелестью ее лица, осанки и длинных, до полу ниспадающих волос.
Вне себя от радости юноша поднял упавшую на землю чашу. Под ней лежал маленький ларчик. Он открыл его – и что же оттуда вышло! Три золотых шара, несколько золотых чарок, серебряный ковш для вина, золотая ветка померанца с тремя плодами, ветка с плодами диких груш, отлитая из чистого серебра, двенадцать великолепных платьев, шаровары, окрашенные пурпуром тысячу раз... Не перечесть всех сокровищ!
Взглянув на них, Хатикадзуки подумала: «Ах, это, верно, дар богини Каннон из храма Хасэ! Ведь она была покровительницей моей покойной матушки...» Стало у нее на душе грустно и в то же время весело. Слезы брызнули из ее глаз.
Поглядел на нее Ондзоси и сказал:
– Какое неслыханное счастье! Теперь нам не надо бежать отсюда.
И они стали готовиться к смотринам невесток. Утро было уже в разгаре, и в доме воцарилась праздничная суматоха. Слуги злорадно посмеивались:
– Видно, это пугало с чашей на голове собирается пожаловать в парадные покои! Как только ей не стыдно! Недостало ума скрыться потихоньку...
Между тем три старшие невестки разоделись к смотринам как нельзя лучше. Жена старшего сына была наряжена самым изысканным образом, соответственно осеннему времени года. На вид ей было лет двадцать с небольшим. Поверх белого платья было на ней надето много цветных нарядов. Концы длинных алых шаровар тянулись за нею по земле. Столько драгоценных гребней сверкало в ее черных волосах, что кругом сияние разливалось. Слуги за нею несли богатые дары для свекра и свекрови, красиво уложенные на широкой крышке ларца: десять свертков узорчатого китайского шелка и десять праздничных нарядов.
Жене второго сына было лет двадцать. Она превосходила всех прочих изяществом и благородством осанки. Гребни в ее волосах были не столь высоки, как у старшей невестки. На ней поверх исподнего платья из прохладного шелка-сырца, было надето платье, простроченное золотыми и серебряными нитями. Концы вышитых шаровар цвета алых лепестков сливы тянулись за ней по полу. От одежд ее веяло тончайшим ароматом. Она тоже принесла дары: тринадцать прекрасных праздничных нарядов.
Жена третьего сына была самая прелестная из всех трех невесток, ей было всего восемнадцать лет. Гребни у нее были пониже, чем у других невесток, но она так сияла красотой, что ей могли бы позавидовать и луна, и вишневые цветы. На ней было нижнее платье багряного цвета, а сверху другие – из китайского узорчатого шелка. Она принесла в дар тринадцать свертков цветной шелковой ткани.
Все три невестки вместе являли собой великолепное зрелище.
В самом дальнем углу, там, где пол был пониже, приготовили место и для Хатикадзуки, расстелив на полу дырявую циновку. Служанки судачили между собой:
– Какой будет жалкий вид у этой Хатикадзуки, когда она увидит остальных невесток. То-то мы посмеемся!
В ожидании выхода Хатикадзуки служанки, можно сказать, оправляли на себе перышки, словно птицы на застрехе дома. Три старшие невестки тоже не помнили себя от нетерпения: когда же она появится!..
Господин свекор вздохнул с грустью:
– Значит, она никуда не ушла и сейчас покроет себя позором. Жаль мне ее, бедняжку! Ах, к чему было устраивать эти смотрины! Пусть бы жила себе в своей хижине, не появляясь никому на глаза.
Уже не раз посылали слуг узнать, почему опаздывает Хатикадзуки. Наконец Ондзоси ответил:
– Сейчас она придет.
Слуги загалдели, переглядываясь и посмеиваясь.
И вот – она вошла. С чем можно было сравнить ее? Так луна, дотоле чуть мерцавшая в туманной завесе, вдруг выплывает из-за облаков. Лицо Хатикадзуки сияло нежной возвышенной красотой, а осанка ее была изящна и благородна. Так, в самом начале весны, тонкие, как нити, ветви прибрежной ивы, сплошь осыпанные росой, ослепительно сверкают в лучах утреннего солнца. Брови ее были чуть тронуты тушью, словно их затуманила легкая дымка. Пряди волос на висках трепетали, словно крылышки осенней цикады. Хатикадзуки шла грациозной, скользящей походкой, чуть покачиваясь на ходу. Она затмила бы весною вишневые цветы, а осенью – полную луну.
Лет ей было всего пятнадцать – шестнадцать. Исподнее платье на ней было цвета лепестков чайной розы, а поверх него переливались красками другие наряды: алые, лиловые из узорчатой китайской парчи. Концы пурпурных шаровар тянулись за ней по полу через весь широкий покой. Драгоценные заколки трепетали в ее прическе, словно крылья чайки.
Всем почудилось, что перед их взорами предстала небесная фея. Глаза у всех широко раскрылись, дыханье замерло... Того ли они ожидали? Сердце Ондзоси переполнилось радостью.
Между тем Хатикадзуки, отдав низкий поклон родителям мужа, спустилась с возвышения, устроенного в парадном покое, с тем чтобы сесть на приготовленную для нее рваную циновку. Свекор ее, господин тюдзё, торопливо воскликнул:
– Что же это? Такую красавицу, поистине небесную фею, и вдруг посадить ниже всех! Разве это возможно?
Вне себя от восторга он позвал ее и посадил на самое почетное место, по левую руку от хозяйки дома.
Хатикадзуки поднесла господину свекру великолепные дары: золотые чарки на серебряной подставке, ветку с тремя золотыми померанцами, десять рё золота. На широкой подставке пестрела груда шелков: китайский узорчатый шелк, тринадцать полных нарядов для парадного выхода, десять свертков китайской парчи, пятнадцать свертков шелка, накрученных на узорные палочки.
Госпоже свекрови Хатикадзуки поднесла золотые шары и литую из серебра ветку дикой груши на подставках из чистого золота, а также сто свертков цветного шелка.
Люди, бывшие там, не знали, чему больше удивляться: красоте ли Хатикадзуки, наряду ее или великолепным дарам.
Старшие братья до этого очень гордились своими женами, но по сравнению с Хатикадзуки жены их были все равно что демоны перед Буддой.
– Поглядите, поглядите на нее! – восклицали старшие братья, не в силах отвести глаз от Хатикадзуки. Она освещала все вокруг своей красотой. Все были так поражены, что не находили слов, чтобы высказать свое восхищение.
– Сама Ян Гуй-фэй, сама госпожа Ли – и то не могли бы затмить ее! Ах, провести с ней хотя бы одну ночь! Было бы, что вспомнить,– с завистью шептали многие.
Господин тюдзё подумал: «Не удивляюсь теперь, что сын мой влюблен в нее без памяти!»
Между тем принесли чарки с вином и стали подносить по очереди всем невесткам. Дошел черед и до младшей. После этого чарки пошли по кругу.
Трое старших невесток стали совещаться между собой:
– В красоте она никому из нас не уступит. Устроим же состязание в игре на цитре. Лучше всего на японской цитре. Ведь на ней умеют играть только девушки из самых знатных семей. Пусть Ондзоси, примирившись с тем, что жена его из низкого рода, научит ее когда-нибудь играть на цитре, но за сегодняшний вечер он сделать этого не успеет. Так начнем же!
Жена старшего брата начала играть на цитре-бива, жена второго – на цевнице. Сам господин свекор стал бить в барабан, а младшую невестку стали настойчиво просить, чтобы она играла на японской цитре.
Хатикадзуки ответила отказом:
– Я первый раз в жизни слышу такую чудесную музыку, где же мне играть самой!
Ондзоси, взглянув на нее, подумал:
«Настала пора показать этим людям, что перед ними знатная госпожа. Пусть же смело играет».
Хатикадзуки между тем думала:
«Они уговаривают меня, чтобы насмеяться надо мною. Не знают они, что матушка моя в бывалые дни учила меня музыке каждое утро и каждый вечер».
– Ну что ж, попробую,– сказала она и, придвинув к себе лежавшую неподалеку цитру, сыграла одну за другой три прекрасные мелодии.
Старшие невестки, смущенные успехом соперницы, снова стали совещаться между собой:
– Устроим новое состязание, кто лучше всех сложит стихотворение и напишет его самым красивым почерком. Пусть господин сайсё когда-нибудь и научит свою замарашку этим мудреным искусствам! Вряд ли он успеет сделать это так скоро! Так давайте же заставим ее сложить стихи, да и высмеем хорошенько!
– Послушайте, химэгими,– обратились они к ней,– вслед за вишневым цветом распускаются цветы глициний, весна и лето – близкие соседи. Осенью же милее всего цветы хризантем. Вот на эту тему, химэгими, и сочините стихи.
Химэгими ответила:
– Ах, трудную работу вы мне задали! Служу я при бане и умею только кача | |
|
