Сказка № 683 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
 Жил в заводе мужик один. Левонтьем его звали. Старательный такой мужичок, безответный. Смолоду его в горе держали, на Гумешках то есть. Медь добывал. Так под землей все молодые годы и провел. Как червяк в земле копался. Свету не видел, позеленел весь. Ну, дело известное, - гора. Сырость, потемки, дух тяжелый. Ослаб человек. Приказчик видит - мало от его толку, и удобрился перевести Левонтия на другую работу - на Поскакуху отправил, на казенный прииск золотой. Стал, значит, Левонтий на прииске робить. Только это мало делу помогло. Шибко уж он нездоровый стал. Приказчик поглядел-поглядел да и говорит :
- Вот что, Левонтий, старательный ты мужик, говорил я о тебе барину, а он и придумал наградить тебя. Пускай, говорит, на себя старается. Отпустить его на вольные работы, без оброку.
Это в ту пору так делывали. Изробится человек, никуда его не надо, ну, и отпустят на вольную работу.
Вот и остался Левонтий на вольных работах. Ну, пить-есть надо, да и семья того требует, чтобы где-нибудь кусок добыть. А чем добудешь, коли у тебя ни хозяйства, ничего такого нет. Подумал-подумал, пошел стараться, золото добывать. Привычное дело с землей-то, струмент тоже не ахти какой надо.
Расстарался, добыл и говорит ребятишкам:
- Ну, ребятушки, пойдем, видно, со мной золото добывать. Может, на ваше ребячье счастье и расстараемся, проживем без милостины.
А ребятишки у него вовсе еще маленькие были. Чуть побольше десятка годов им.
Вот и пошли наши вольные старатели. Отец еле ноги передвигает, а ребятишки - мал мала меньше - за ним поспешают.
Тогда, слышь-ко, по Рябиновке верховое золото сильно попадать стало. Вот туда и Левонтий заявку сделал. В конторе тогда на этот счет просто было. Только скажи да золото сдавай. Ну, конечно, и мошенство было. Как без этого. Замечали конторски, куда народ бросается, и за сдачей следили. Увидят - ладно пошло, сейчас то место под свою лапу. Сами, говорят, тут добывать будем, а вы ступайте куда в другое место. Заместо разведки старатели-то у них были.
Те, конечно, опять свою выгоду соблюдали. Старались золото не оказывать. В контору сдавали только, чтобы сдачу отметить, а сами все больше тайным купцам стуряли. Много их было, этих купцов-то. До того, слышь-ко, исхитрились, что никакая стража их уличить не могла. Так, значит, и катался обман-от шариком. Контора старателей обвести хотела, а те опять ее. Вот какие порядки были. Про золото стороной дознаться только можно было.
Левонтию, однако, не потаили - сказали честь честью. Видят, какой уж он добытчик. Пускай хоть перед смертью потешится.
Пришел это Левонтий на Рябиновку, облюбовал место и начал работать. Только силы у него мало. Живо намахался, еле жив сидит, отдышаться не может. Ну, а ребятишки, какие они работники? Все ж таки стараются. Поробили так-то с неделю либо больше, видит Левонтий - пустяк дело, на хлеб не сходится. Как быть? А самому все хуже да хуже. Исчах совсем, но неохота по миру идти и на ребятишек сумки надевать. Пошел в субботу сдать в контору золотишко, какое намыл, а ребятам сказал:
- Вы тут побудьте, струмент покараульте, а то таскать-то взад-вперед ни к чему нам.
Остались, значит, ребята караульщиками у шалашика. Сбегал один на Чусову-реку. Близко она тут. Порыбачил маленько. Надергал пескозобишков, окунишков, и давай они ушку себе гоношить. Костер запалили, а дело к вечеру. Боязно ребятам стало.
Только видят - идет старик, заводской же. Семенычем его звали, а как по фамилии - не упомню. Старик этот из солдат был. Раньше-то, сказывают, самолучшим кричным мастером значился, да согрубил что-то приказчику, тот его и велел в пожарную отправить - пороть, значит. А этот Семеныч не стал даваться, рожи которым покорябал, как он сильно проворный был. Известно, кричный мастер. Ну, все ж таки обломали. Пожарники-то тогда здоровущие подбирались. Выпороли, значит, Семеныча и за буйство в солдаты сдали. Через двадцать пять годов он и пришел в завод-то вовсе стариком, а домашние у него за это время все примерли, избушка заколочена стояла. Хотели уж ее разбирать. Шибко некорыстна была. Тут он и объявился. Подправил свою избушку и живет потихоньку, один-одинешенек. Только стали соседи замечать - неспроста дело. Книжки какие-то у него. И каждый вечер он над ими сидит. Думали, - может, умеет людей лечить. Стали с этим подбегать. Отказал. \"Не знаю, - говорит, - этого дела. И какое тут может леченье быть, коли такая ваша работа\". Думали, - может, веры какой особой. Также не видно. В церкву ходит о пасхе да о рождестве, как обыкновенно мужики, а приверженности не оказывает. И тому опять дивятся - работы нет, а чем-то живет. Огородишко, конечно, у него был. Ружьишко немудрящее имел, рыболовную снасть тоже. Только разве этим проживешь? А деньжонки, промежду прочим, у него были. Бывало, кое-кому и давал. И чудно этак. Иной просит-просит, заклад дает, набавку, какую хошь, обещает, а не даст. К другому сам придет:
- Возьми-ка, Иван или там Михайло, на корову. Ребятишки у тебя маленькие, а подняться, видать, не можешь. - Однем словом, чудной старик. Чертознаем его считали. Это больше за книжки-то.
Вот подошел этот Семеныч, поздоровался. Ребята радехоньки, зовут его к себе:
- Садись, дедушко, похлебай ушки с нами. Он не посупорствовал, сел. Попробовал ушки и давай похваливать - до чего навариста да скусна. Сам из сумы хлебушка мяконького достал, ломоточками порушал и перед ребятами грудкой положил. Те видят - старику ушка поглянулась, давай уплетать хлебушко-от, а Семеныч одно свое - ушку нахваливает, давно, дескать, так-то не едал. Ребята под этот разговор и наелись как следует. Чуть не весь стариков хлеб съели. А тот, знай, похмыкивает:
- Давно так-то не едал.
Ну, наелись ребята, старик и стал их спрашивать про их дела. Ребята обсказали ему все по порядку, как отцу от заводской работы отказали и на волю перевели, как они тут работали. Семеныч только головой покачивает да повздыхивает: охо-хо да охо-хо. Под конец спросил:
- Сколь намыли?
Ребята говорят:
- Золотник, а может, поболе, - так тятенька сказывал. Старик встал и говорит:
- Ну ладно, ребята, надо вам помогчи. Только вы уж помалкивайте. Чтоб ни-ни. Ни одной душе живой, а то... - И Семеныч так на ребят поглядел, что им страшно стало. Ровно вовсе не Семеныч это. Потом опять усмехнулся и говорит:
- Вот что, ребята, вы тут сидите у костерка и меня дожидайтесь, а я схожу - покучусь кому надо. Может, он вам поможет. Только, чур, не бояться, а то все дело пропадет. Помните это хорошенько.
И ушел старик в лес, а ребята остались. Друг -на друга поглядывают и ничего не говорят. Потом старший насмелился и говорит тихонько:
- Смотри, братко, не забудь, чтобы не бояться, - а у самого губы побелели и зубы чакают.
Младший на это отвечает:
- Я, братко, не боюсь, - а сам помучнел весь.
Вот сидят так-то, дожидаются, а ночь уж совсем, и тихо в лесу стало.
Слышно, как вода в Рябиновке шумит. Прошло довольно дивно времечко, а никого нет, у ребят испуг отбежал. Навалили они в костер хвои, еще веселее стало. Вдруг слышат - в лесу разговаривают. Ну, думают, какие-то идут Откуда в экое время? Опять страшно стало.
И вот подходят к огню двое. Один-то Семеныч, а другой с ним незнакомый какой-то и одет не по-нашенски. Кафтан это на ем, штаны - все желтое, из золотой, слышь-ко, поповской парчи, а поверх кафтана широкий пояс с узорами и кистями, также из парчи, только с зеленью. Шапка желтая, а справа и слева красные зазорины, и сапожки тоже красные. Лицо желтое, в окладистой бороде, а борода вся в тугие кольца завилась. Так и видно, не разогнешь их. Только глаза зеленые и светят, как у кошки. А смотрят по-хорошему, ласково. Мужик такого же росту, как Семеныч, и не толстый, а видать, грузный. На котором месте стал, под ногами у него земля вдавилась. Ребятам все это занятно, они и бояться забыли, смотрят на того человека, а он и говорит Семенычу шуткой так:
- Это вольны-то старатели? Что найдут, все заберут? Никому не оставят?
Потом прихмурился и говорит Семенычу, как советует с им:
- А не испортим мы с тобой этих ребятишек? Семеныч стал сказывать, что ребята не балованные, хорошие, а тот опять свое:
- Все люди на одну колодку. Пока в нужде да в бедности, ровно бы и ничего, а как за мое охвостье поймаются, так откуда только на их всякой погани налипнет.
Постоял, помолчал и говорит:
- Ну ладно, попытаем. Малолетки, может, лучше окажутся. А так ребятки ладненьки, жалко будет, ежели испортим. Меньшенький-то вон тонкогубик. Как бы жадный не оказался. Ты уж понастуй сам, Семеныч. Отец-то у них не жилец. Знаю я его. На ладан дышит, а тоже старается сам кусок заработать. Самостоятельный мужик. А вот дай ему богатство - тоже испортится.
Разговаривает так-то с Семенычем, будто ребят тут и нет. Потом посмотрел на них и говорит:
- Теперь, ребятушки, смотрите хорошенько. Замечайте, куда след пойдет. По этому следу сверху и копайте. Глубоко не лезьте, ни к чему это.
И вот видят ребята - человека того уж нет. Которое место до пояса - все это голова стала, а от пояса шея. Голова точь-в-точь такая, как была, только большая, глаза ровно по гусиному яйцу стали, а шея змеиная. И вот из-под земли стало выкатываться тулово преогромного змея. Голова поднялась выше леса. Потом тулово выгнулось прямо на костер, вытянулось по земле, и поползло это чудо к Рябиновке, а из земли всё кольца выходят да выходят. Ровно им и конца нет. И то диво, костер-то потух, а на полянке светло стало. Только свет не такой, как от солнышка, а какой-то другой, и холодом потянуло. Дошел змей до Рябиновки и полез в воду, а вода сразу и замерзла по ту и по другую сторону. Змей перешел на другой берег, дотянулся до старой березы, которая тут стояла, и кричит:
- Заметили? Тут вот и копайте! Хватит вам по сиротскому делу. Чур, не жадничайте!
Сказал так-то и ровно растаял. Вода в Рябиновке опять зашумела, и костерок оттаял и загорелся, только трава будто все еще озябла, как иней ее прихватил. Семеныч и объясняет ребятам:
- Это есть Великий Полоз. Все золото в его власти. Где он пройдет - туда оно и подбежит. А ходить он может и по земле и под землей, как ему надо, и места может окружить, сколько хочет. Оттого вот и бывает - найдут, например, люди хорошую жилку, и случится у них какой обман, либо драка, а то и смертоубийство, и жилка потеряется. Это, значит. Полоз побывал тут и отвел золото. А то вот еще... Найдут старатели хорошее, россыпное золото, ну, и питаются. А контора вдруг объявит - уходите, мол, за казну это место берем, сами добывать будем. Навезут это машин, народу нагонят, а золота-то и нету. И вглубь бьют и во все стороны лезут - нету, будто вовсе не бывало. Это Полоз окружил все то место да пролежал так-то ночку, золото и стянулось все по его-то кольцу. Попробуй найди, где он лежал.
Не любит, вишь, он, чтобы около золота обман да мошенство были, а пуще того, чтобы один человек другого утеснял. Ну, а если для себя стараются, тем ничего, поможет еще когда, вот как вам. Только вы смотрите, молчок про эти дела, а то все испортите. И о том старайтесь, чтобы золото не рвать. Не на то он вам его указал, чтобы жадничали. Слышали, что говорил-то? Это не забывайте первым делом. Ну, а теперь спать ступайте, а я посижу тут у костерка.
Ребята послушались, ушли в шалашик, и сразу на их сон навалился. Проснулись поздно. Другие старатели уж давно работают. Посмотрели ребята один на другого и спрашивают:
- Ты, братко, видел вчера что-нибудь? Другой ему:
- А ты видел?
Договорились все ж таки. Заклялись, забожились, чтобы никому про то дело не сказывать и не жадничать, и стали место выбирать, где дудку бить. Тут у них маленько спор вышел. Старший парнишечка говорит:
- Надо за Рябиновку у березы начинать. На том самом месте, с коего Полоз последнее слово сказал. Младший уговаривает:
- Не годится так-то, братко. Тайность живо наружу выскочит, потому - другие старатели сразу набегут полюбопытствовать, какой, дескать, песок пошел за Рябиновкой. Тут все и откроется.
Поспорили так-то, пожалели, что Семеныча нет, посоветовать не с кем, да углядели - как раз по середке вчерашнего огневища воткнут березовый колышек. \"Не иначе, это Семеныч нам знак оставил\", - подумали ребята и стали на том месте копать.
И сразу, слышь-ко, две золотые жужелки залетели, да и песок пошел не такой, как раньше. Совсем хорошо у них дело сперва направилось. Ну, потом свихнулось, конечно. Только это уж другой сказ будет. | |
Сказка № 682 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Сидели раз старатели круг огонька в лесу. Четверо больших, а пятый парнишечко. Лет так восьми, не больше, Федюнькой его звали.
Давно всем спать пора, да разговор занятный пришелся. В артелке, видишь, один старик был. Дедко Ефим. С молодых годов он из земли золотую крупку выбирал. Мало ли каких случаев у него бывало. Он и рассказывал, а старатели слушали.
Отец уж сколько раз говорил Федюньке:
- Ложился бы ты, Тюньша, спать! Парнишечку охота послушать.
- Погоди, тятенька! Я маленечко еще посижу.
Ну, вот... Кончил дедко Ефим рассказ. На месте костерка одни угольки остались, а старатели всё сидят да на эти угольки глядят.
Вдруг из самой серединки вынырнула девчоночка махонька. Вроде кукленки, а живая. Волосенки рыженькие, сарафанчик голубенький и в руке платочек, тоже сголуба.
Поглядела девчонка веселыми глазками, блеснула зубенками, подбоченилась, платочком махнула и пошла плясать. И так у ней легко да ловко выходит, что и сказать нельзя. У старателей дух захватило. Глядят - не наглядятся, а сами молчат, будто задумались.
Девчонка сперва по уголькам круги давала, потом, - видно, ей тесно стало, - пошире пошла. Старатели отодвигаются, дорогу дают, а девчонка как круг пройдет, так и подрастет маленько. Старатели дальше отодвинутся. Она еще круг даст и опять подрастет. Когда вовсе далеко отодвинулись, девчонка по промежуткам в охват людей пошла, - с петлями у ней круги стали. Потом и вовсе за людей вышла и опять ровненько закружилась, а сама уже ростом с Федюньку. У большой сосны остановилась, топнула ножкой, зубенками блеснула, платочком махнула, как свистнула:
- Фи-т-ть! й-ю-ю-у...
Тут филин заухал, захохотал, и никакой девчонки не стало.
Кабы одни большие сидели, так, может, ничего бы дальше и не случилось. Каждый, видишь, подумал:
\"Вот до чего на огонь загляделся! В глазах зарябило... Неведомо что померещится с устатку-то!\"
Один Федюнька этого не подумал и спрашивает у отца
- Тятя, это кто? Отец отвечает:
- Филин. Кому больше-то? Неуж не слыхал, как он ухает?
- Да не про филина я! Его-то, поди-ка, знаю и ни капельки не боюсь. Ты мне про девчонку скажи.
- Про какую девчонку?
- А вот которая на углях плясала. Еще ты и все отодвигались, как она широким кругом пошла.
Тут отец и другие старатели давай доспрашивать Федюньку, что он видел. Парнишечко рассказал. Один старатель еще спросил:
- Ну-ко, скажи, какого она росту была?
- Сперва-то не больше моей ладошки, а под конец чуть не с меня стала.
Старатель тогда и говорит:
- А ведь я, Тюньша, точь-в-точь такое же диво видел. Федюнькин отец и еще один старатель это же сказали.
Один дед Ефим трубочку сосет и помалкивает. Старатели приступать к нему стали:
- Ты, дедко Ефим, что скажешь?
- А то и скажу, что это же видел, да думал - померещилось мне, а выходит - и впрямь Огневушка-Поскакушка приходила.
- Какая Поскакушка?
Дедко Ефим тогда и объяснил:
- Слыхал, дескать, от стариков, что есть такой знак на золото - вроде маленькой девчонки, которая пляшет. Где такая Поскакушка покажется, там и золото. Не сильное золото, зато грудное, и не пластом лежит, а вроде редьки посажено. Сверху, значит, пошире круг, а дальше все меньше да меньше и на нет сойдет. Выроешь эту редьку золотого песку - и больше на том месте делать нечего. Только вот забыл, в котором месте ту редьку искать: то ли где Поскакушка вынырнет, то ли где она в землю уйдет.
Старатели и говорят:
- Это дело в наших руках. Завтра пробьем дудку сперва на месте костерка, а потом под сосной испробуем. Тогда и увидим, пустяшный твой разговор или всамделе что на пользу есть.
С этим и спать легли. Федюнька тоже калачиком свернулся, а сам думает: \"Над чем это филин хохотал?\" Хотел у дедка Ефима спросить, да он уже похрапывать принялся.
Проснулся Федюнька на другой день поздненько и видит - на вчерашнем огневище большая дудка вырыта, а старатели стоят у четырех больших сосен и все говорят одно:
- На этом самом месте в землю ушла. Федюнька закричал:
- Что вы! Что вы, дяденьки! Забыли, видно! Вовсе Поскакушка под этой вот сосной остановилась... Тут и ножкой притопнула.
На старателей тут сомнение пришло. Пятый пробудился - пятое место говорит. Был бы десятый - десятое бы указал. Пустое, видать, дело. Бросить надо.
Все ж таки на всех местах испытали, а удачи не вышло. Дедко Ефим и говорит Федюньке:
- Обманное, видно, твое счастье.
Федюньке это нелюбо показалось. Он и говорит:
- Это, дедо, филин помешал. Он наше счастье обухал да обхохотал.
Дед Ефим свое говорит:
- Филин тут - не причина.
- А вот и причина!
- Нет, не причина!
- А вот и причина!
Спорят так-то вовсе без толку, а другие старатели над ними да и над собой смеются:
- Старый да малый оба не знают, а мы, дураки, их слушаем да дни теряем.
С той вот поры старика и прозвали Ефим Золотая Редька, а Федюньку - Тюнькой Поскакушкой.
Ребятишки заводские узнали, проходу не дают. Как увидят на улице, так и заведут:
- Тюнька Поскакушка! Тюнька Поскакушка! Про девчонку скажи! Скажи про девчонку!
Старику от прозвища какая беда? Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Ну, а Федюньке по малолетству обидно показалось. Он и дрался, и ругался, и ревел не раз, а ребятишки пуще того дразнят. Хоть домой с прииска не ходи. Тут еще перемена жизни у Федюньки вышла. Отец-то у него на второй женился. Мачеха попалась, прямо сказать, медведица. Федюньку и вовсе от дома отшибло.
Дедко Ефим тоже не часто домой с прииска бегал. Намается за неделю, ему и неохота идти, старые ноги колотить. Да и не к кому было. Один жил.
Вот у них и повелось. Как суббота, старатели домой, а дедко Ефим с Федюнькой на прииске останутся.
Что делать-то? Разговаривают о том, о другом. Дедко Ефим рассказывал побывальщины разные, учил Федюньку, по каким логам золото искать и протча тако. Случалось, и про Поскакушку вспомнят. И все у них гладко да дружно. В одном сговориться не могут. Федюнька говорит, что филин всей неудаче причина, а дедко Ефим говорит - вовсе не причина.
Раз так-то заспорили. Дело еще на свету было, при солнышке. У балагана все таки огонек был - от комаров курево. Огонь чуть видно, а дыму много. Глядят - в дыму-то появилась махонькая девчонка. Точь-в-точь такая же, как тот раз, только сарафанчик потемнее и платок тоже. Поглядела веселыми глазками, зубенками блеснула, платочком махнула, ножкой притопнула и давай плясать.
Сперва круги маленькие давала, потом больше да больше, и сама подрастать стала. Балаган на пути пришелся, только это ей не помеха. Идет, будто балагана и нет. Кружилась-кружилась, а как ростом с Федюньку стала, так и остановилась у большой сосны. Усмехнулась, ножкой притопнула, платочком махнула, как свистнула:
- Фи-т-ть! й-ю-ю-у...
И сейчас же филин заухал, захохотал. Дедко Ефим подивился:
- Откуда филину быть, коли солнышко еще не закатилось?
- Видишь вот! Опять филин наше счастье спугнул. Поскакушка-то, может, от этого филина и убежала.
- А ты разве видел Поскакушку?
- А ты разве не видел?
Начали они тут друг дружку расспрашивать, кто что видел. Все сошлось, только место, где девчонка в землю ушла, у разных сосен указывают.
Как до этого договорились, так дедко Ефим и вздохнул
- О-хо-хо! Видно, нет ничего. Одна это наша думка. Только сказал, а из-под дерна по балагану дым повалил. Кинулись, а там жердник под деревом затлел. По счастью, вода близко была. Живо залили. Все в сохранности осталось. Одне дедовы рукавицы обгорели. Схватил Федюнька рукавицы и видит - дырки на них, как следочки от маленьких ног. Показал это чудо дедке Ефиму и спрашивает:
- Это, по-твоему, тоже думка?
Ну, Ефиму податься некуда, сознался:
- Правда твоя, Тюньша. Знак верный - Поскакушка была. Придется, видно, завтра опять ямы бить - счастье пытать.
В воскресенье и занялись этим с утра. Три ямы вырыли - ничего не нашли. Дедко Ефим жаловаться стал:
- Наше-то счастье - людям смех. Федюнька опять вину на филина кладет:
- Это он, пучеглазик, наше счастье обухал да обхохотал. Вот бы его палкой!
В понедельник старатели прибежали из заводу. Видят - свежие ямы у самого балагана. Сразу догадались, в чем дело. Смеются над стариком-то:
- Редька редьку искал...
Потом увидели, что в балагане пожар начинался, давай их ругать обоих. Федюнькин отец зверем на парнишку накинулся, чуть не поколотил, да дедко Ефим застоял:
- Постыдился бы мальчонку строжить! Без того он у тебя боится домой ходить. Задразнили да загрызли парнишка. Да и какая его вина? Я, поди-ко, оставался - с меня и спрашивай, коли у тебя урон какой случился. Золу, видно, из трубки высыпал с огоньком - вот и загорелось. Моя оплошка - мой и ответ.
Отчитал так-то Федюнькиного отца, потом и говорит парнишку, как никого из больших близко не было.
- Эх, Тюньша, Тюньша! Смеется над нами Поскакушка. Другой раз случится увидеть, так ей в глаза надо плюнуть. Пускай людей с пути не сбивает да на смех не ставит!
Федюнька свое заладил:
- Дедо, она не со зла. Филин ей вредит.
- Твое дело, - говорит Ефим, - а только я больше ямы бить не стану. Побаловался - и хватит. Немолодые мои годы - за Поскакушкой скакать.
Ну, разворчался старик, а Федюньке все Поскакушки жаль.
- Ты, дедо, не сердись на нее! Вон она какая веселая да хорошая. Счастье бы нам открыла, кабы не филин.
Про филина дедко Ефим промолчал, а на Поскакушку все ворчит:
- То-то она счастье тебе открыла! Хоть домой не ходи! Сколько ни ворчит дедко Ефим, а Федюнька свое:
- А как она, дедо, ловко пляшет!
- Пляшет-то ловко, да нам от этого ни жарко ни холодно, и глядеть неохота.
- А я бы хоть сейчас поглядел! - вздохнул Федюнька. Потом и спрашивает: - А ты, дедо, отворотишься? И поглядеть тебе не любо?
- Как не любо? - проговорился дедко, да спохватился и давай опять строжить Федюньку: - Ох, и упорный ты парнишко! Ох, и упорный! Что в головенку попало, то и засело! Будешь вот, что мое же дело, - всю жизнь мыкаться, за счастьем гоняться, а его, может, вовсе и нету.
- Как нету, коли я своими глазами видел.
- Ну, как знаешь, а я тебе не попутчик! Набегался. Ноги заболели.
Поспорили, а дружбу вести не перестали. Дедко Ефим по работе сноровлял Федюньке, показывал, а в свободный час о всяких случаях рассказывал. Учил, значит, как жить-то надо. И самые веселые у них те дни были, как они вдвоем на прииске оставались.
Зима загнала старателей по домам. Рассовал их приказчик до весны по работам, куда пришлось, а Федюнька по малолетству дома остался. Только ему дома-то несладко. Тут еще новая беда пришла: отца на заводе покалечило. В больничную казарму его унесли. Ни жив ни мертв лежит. Мачеха и вовсе медведицей стала, - загрызла Федюньку. Терпел он, терпел да и говорит:
- Пойду, нето, я к дедку Ефиму жить. А мачехе что?
- Провались ты, - кричит, - хоть к Поскакушке своей! Надел тут Федюня пимишки, шубейку-ветродуйку покромкой покрепче затянул. Хотел отцовскую шапку надеть, да мачеха не дала. Натянул тогда свою, из которой давно вырос, и пошел.
На улице первым делом парнишки налетели, дразниться стали:
- Тюнька Поскакушка! Тюнька Поскакушка! Скажи про девчонку!
Федюня, знай, идет своей дорогой. Только и сказал:
- Эх, вы! Несмышленыши!
Ребятам что-то стыдно стало. Они уж вовсе по-доброму спрашивают:
- Ты куда это?
- К дедку Ефиму.
- К Золотой Редьке?
- Кому Редька - мне дедко.
- Далеко ведь! Еще заблудишься.
- Знаю, поди-ко, дорогу.
- Ну, замерзнешь. Вишь стужа какая, а у тебя и рукавиц нет.
- Рукавиц нет, да руки есть, и рукава не отпали. Засуну руки в рукава - только и дела. Не догадались!
Ребятам занятно показалось, как Федюнька разговаривает, они и стали спрашивать по-хорошему:
- Тюньша! Ты правда Поскакушку в огне видел?
- И в огне видел, и в дыму видел. Может, еще где увижу, да рассказывать недосуг, - сказал Федюнька да и зашагал дальше.
Дедко Ефим то ли в Косом Броду, то ли в Северной жил. На самом выезде, сказывают, избушка стояла. Еще перед окошком сосна бортевая росла. Далеконько все ж таки, а время холодное - самая середина зимы. Подзамерз наш Федюнюшка. Ну, дошагал все ж таки. Только ему за дверную скобу взяться, вдруг слышит:
- Фи-т-ть! й-ю-ю-у...
Оглянулся - на дороге снежок крутится, а в нем чуть метлесит клубочек, и похож тот клубочек на Поскакушку. Побежал Федюня поближе разглядеть, а клубочек уж далеко. Федюня за ним, он того дальше. Бежал-бежал за клубочком да и забрался в незнакомое место. Глядит - пустоплесье какое-то, а кругом лес густой. Посредине пустоплесья береза старая, будто и вовсе не живая. Снегу около нее намело гора горой. Клубочек подкатился к этой березе да вокруг нее и кружится.
Федюнька в азарте-то не поглядел, что тут и тропочки нет, полез по цельному снегу.
\"Сколько, - думает, - бежал, не уж спятиться!\"
Добрался-таки до березы, а клубочек и рассыпался. Снеговой пылью Федюньке в глаза брызнул.
Чуть не заревел от обиды Федюнька. Вдруг у самой его ноги снег воронкой до земля протаял. Видит Федюнька - на дне-то воронки Поскакушка. Веселенько поглядела, усмехнулась ласково, платочком махнула и пошла плясать, а снег-то от нее бегом побежал. Где ей ножку поставить, там трава зеленая да цветы лесные.
Обошла круг - тепло Федюньке стало, а Поскакушка шире да шире круг берет, сама подрастает, а полянка в снегу все больше да больше. На березе уж листочки зашумели. Поскакушка того больше старается, припевать стала:
У меня тепло!
У меня светло!
Красно летичко!
А сама волчком да волчком - сарафанчик пузырем. Когда ростом с Федюнькой выровнялась, полянка в снегу вовсе большая стала, а на березе птички запели. Жарынь, как в самый горячий день летом. У Федюньки с носу пот каплет. Шапчонку свою Федюнька давно снял, хотел и шубенку сбросить, Поскакушка и говорит:
- Ты, парень, побереги тепло-то! Лучше о том подумай, как назад выберешься!
Федюнька на это и отвечает:
- Сама завела - сама выведешь!
Девчонка смеется:
- Ловкий какой! А если мне недосуг?
- Найдешь время! Я подожду! Девчонка тогда и говорит:
- Возьми-ко лучше лопатку. Она тебя в снегу согреет и домой выведет.
Поглядел Федюнька - у березы лопатка старая валяется. Изоржавела вся, и черенок расколотый.
Взял Федюнька лопатку, а Поскакушка наказывает:
- Гляди из рук не выпусти! Крепче держи! Да дорогу-то примечай! Назад тебя лопата не поведет. А ведь придешь весной-то?
- А как же? Непременно прибежим с дедком Ефимом. Как весна - так мы и тут. Ты тоже приходи поплясать.
- Не время мне. Сам уж пляши, а дедко Ефим пусть притопывает!
- Какая у тебя работа?
- Не видишь? Зимой лето делаю да таких, как ты, работничков забавляю. Думаешь - легко?
Сама засмеялась, вертнулась волчком и платочком махнула, как свистнула:
- Фи-т-ть! й-ю-ю-у...
И девчонки нет, и полянки нет, и береза стоит голым-голешенька, как неживая. На вершине филин сидит. Кричать - не кричит, а башкой ворочает. Вокруг березы снегу намело гора горой. В снегу чуть не по горло провалился Федюнька и лопаткой на филина машет. От Поскакушкина лета только то и осталось, что черенок у Федюньки в руках вовсе теплый, даже горячий. А рукам тепло - и всему телу весело.
Потянула тут лопата Федюньку и сразу из снега выволокла. Сперва Федюнька чуть не выпустил лопату из рук, потом наловчился, и дело гладко пошло. Где пешком за лопатой идет, где волоком тащится. Забавно это Федюньке, а приметки ставить не забывает. Это ему тоже легонько далось. Чуть подумает засечку сделать, лопатка сейчас тюк-тюк - две ровнешеньких зарубочки готовы.
Привела лопатка Федюню к деду Ефиму затемно. Старик уж на печь полез. Обрадовался, конечно, стал спрашивать, как да что. Рассказал Федюнька деду про случай, а старик не верит. Тогда Федюнька и говорит:
- Посмотри вон лопатку-то! В сенках она поставлена. Принес дедко Ефим лопатку да и углядел - по ржавчине-то золотые таракашки посажены. Целых шесть штук. Тут дедко поверил маленько и спрашивает:
- А место найдешь?
- Как, - отвечает, - не найти, коли дорога замечена.
На другой день дедко Ефим раздобыл лыжи у знакомого охотника.
Сходили честь честью. По зарубкам-то ловко до места добрались. Вовсе повеселел дедко Ефим. Сдал он золотых таракашков тайному купцу, и прожили ту зиму безбедно.
Как весна пришла, побежали к старой березе. Ну, и что? С первой лопатки такой песок пошел, что хоть не промывай, а прямо руками золотины выбирай. Дедко Ефим даже поплясал на радостях.
Прихранить богатство не сумели, конечно. Федюнька - малолеток, а Ефим хоть старик, а тоже простота.
Народ со всех сторон кинулся. Потом, понятно, всех согнали начисто, и барин за себя это место перевел. Недаром, видно, филин башкой-то ворочал.
Все-таки дедко Ефим с Федюнькой хлебнули маленько из первого ковшичка.
Годов с пяток в достатке пожили. Вспоминали Поскакушку.
- Еще бы показалась разок!
Ну, не случилось больше. А прииск тот и посейчас зовется Поскакушкинский. | |
Сказка № 681 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Жил в нашем заводе парень Илья. Вовсе бобылем остался - всю родню схоронил. И от всех ему наследство досталось.
От отца - руки да плечи, от матери - зубы да речи, от деда Игната - кайла да лопата, от бабки Лукерьи - особый поминок. Об этом и разговор сперва.
Она, видишь, эта бабка, хитрая была - по улицам перья собирала, подушку внучку готовила, да не успела. Как пришло время умирать, позвала бабка Лукерья внука и говорит:
- Гляди-ка, друг Илюшенька, сколь твоя бабка пера накопила! Чуть не полное решето! Да и перышки какие! Одно к одному - мелконькие да пестренькие, глядеть любо! Прими в поминок - пригодится!
Как женишься да принесет жена подушку, тебе и не зазорно будет: не в диковинку-де мне - свои перышки есть, еще от бабки остались.
Только ты за этим не гонись, за подушкой-то! Принесет - ладно, не принесет
- не тужи. Ходи веселенько, работай крутенько, и на соломке не худо поспишь, сладкий сон увидишь. Как худых дум в голове держать не станешь, так и все у тебя ладно пойдет, гладко покатится. И белый день взвеселит, и темна ноченька приголубит, и красное солнышко обрадует. Ну, а худые думки заведешь, тут хоть в пень головой - все немило станет.
- Про какие, - спрашивает Илья, - ты, бабушка, худые думки сказываешь?
- А это, - отвечает, - про деньги да про богатство. Хуже их нету. Человеку от таких думок одно расстройство да маята напрасная. Чисто да по совести и пера на подушке не наскрести, не то что богатство получить.
- Как же тогда, - спрашивает Илья, - про земельное богатство понимать? Неуж ни за что считаешь? Бывает ведь...
- Бывать-то бывает, только ненадежно дело: комочками приходит, пылью уходит, на человека тоску наводит. Про это и не думай, себя не беспокой! Из земельного богатства, сказывают, одно чисто да крепко. Это когда бабка Синюшка красной девкой обернется да сама своими рученьками человеку подаст. А дает Синюшка богатство гораздому да удалому, да простой душе. Больше никому. Вот ты и попомни, друг Илюшенька, этот мой последний наказ.
Поклонился тут Илья бабке:
- Спасибо тебе, бабка Лукерья, за перья, а пуще всего за наставленье. Век его не забуду.
Вскорости умерла бабка... Остался Илюха один-одинешенек, сам большой, сам маленький. Тут, конечно, похоронные старушонки набежали, покойницу обмыть, обрядить, на погост проводить. Они - эти старушонки - тоже не от сладкого житья по покойникам бегают. Одно выпрашивают, другое выглядывают. Живо все бабкино обзаведенье по рукам расхватали. Воротился Илья с могильника, а в избе у него голым-голехонько. Только то и есть, что сам сейчас на спицу повесил: зипун да шапка. Кто-то и бабкиным пером покорыстовался: начисто выгреб из решета. Только три перышка в решете зацепилось. Одно беленькое, одно черненькое, одно рыженькое.
Пожалел Илья, что не уберег бабкин поминок.
\"Надо, - думает, - хоть эти перышки к месту прибрать, а то нехорошо как-то. Бабка от всей души старалась, а мне будто и дела нет\".
Подобрал с полу каку-то синюю ниточку, перевязал эти перышки натуго да и пристроил себе на шапку.
\"Тут, - думает, - самое им место. Как надевать либо снимать шапку, так и вспомнишь бабкин наказ. А он, видать, для жизни полезный. Всегда его в памяти держать надо\".
Надел потом шапку да зипун и пошел на прииск. Избушку свою и запирать не стал, потому в ней - ничем-ничего. Одно пустое решето, да и то с дороги никто не подберет.
Илья возрастной парень был, давно в женихах считался. На прииске-то он годов шесть либо семь робил. Тогда ведь, при крепости-то, с малолетства людей на работу загоняли. До женитьбы иной, глядишь, больше десятка годов уж на барина отхлещет. И этот Илья, прямо сказать, вырос на прииске.
Места тут он знал вдоль и поперек. Дорога на прииск не близкая. На Гремихе, сказывают, тогда добывали чуть не у Белого камня. Вот Илюха и придумал:
\"Пойду-ко я через Зюзельско болотце. Вишь, жарынь какая стоит. Подсохло, поди, оно, - пустит перебраться. Глядишь, и выгадаю версты три, а то и все четыре...\"
Сказано - сделано. Пошел Илья лесом напрямую, как по осеням с прииска и на прииск бегали. Сперва ходко шел, потом намаялся и с пути сбился. По кочкам-то ведь не по прямой дороге. Тебе надо туда, а кочки ведут вовсе не в ту сторону. Скакал-скакал, до поту наскакался. Ну, выбрался в какой-то ложок. Посредине место пониже. Тут трава растет - горчик да метлика. А с боков взгорочки, а на них сосна жаровая. Вовсе, значит, сухое место пошло. Одно плохо - не знает Илья, куда дальше идти. Сколько раз по этим местам бывал, а такого ложочка не видывал.
Вот Илья и пошел серединой, меж взгорочков-то. Шел-шел, видит - на полянке окошко круглое, а в нем вода, как в ключе, только дна не видно. Вода будто чистая, только сверху синенькой тенеткой подернулась и посредине паучок сидит, тоже синий.
Илюха обрадовался воде, отпахнул рукой тенетку и хотел напиться. Тут у него голову и обнесло, - чуть в воду не сунулся и сразу спать захотел.
\"Вишь, - думает, - как притомило меня болото. Отдохнуть, видно, надо часок\".
Хотел на ноги подняться, а не может. Отполз все ж таки сажени две ко взгорочку, шапку под голову да и растянулся. Глядит, - а из того водяного окошка старушонка вышла. Ростом не больше трех четвертей. Платьишко на ней синее, платок на голове синий и сама вся синехонька, да такая тощая, что вот подует ветерок - и разнесет старушонку. Однако глаза у ней молодые, синие да такие большие, будто им тут вовсе и не место.
Уставилась старушонка на парня и руки к нему протянула, а руки все растут да растут. Того и гляди, до головы парню дотянутся. Руки ровно жиденькие, как туман синий, силы в них не видно, и когтей нет, а страшно. Хотел Илья подальше отползти, да силы вовсе не стало.
\"Дай, - думает, - отвернусь, - все не так страшно\".
Отвернулся да носом-то как раз в перышки и ткнулся. Тут на Илью почихота нашла. Чихал-чихал, кровь носом пошла, а все конца-краю нет. Только чует - голове-то много легче стало. Подхватил тут Илья шапку и на ноги поднялся. Видит - стоит старушонка на том же месте, от злости трясется. Руки у нее до ног Илье дотянулись, а выше-то от земли поднять их не может. Смекнул Илья, что у старухи оплошка вышла - сила не берет, прочихался, высморкался да и говорит с усмешкой:
- Что, взяла, старая? Не по тебе, видно, кусок!
Плюнул ей на руки-то да и пошел дальше. Старушонка тут и заговорила, да звонко так, вовсе по-молодому:
- Погоди, не радуйся! Другой раз придешь - головы не унесешь!
- А я и не приду, - отвечает Илья.
- Ага! Испугался, испугался! - зарадовалась старушонка.
Илюхе это за обиду показалось. Остановился он да и говорит:
- Коли на то пошло, так нарочно приду - воды из твоего колодца вычерпнуть.
Старушонка засмеялась и давай подзадоривать парня:
- Хвастун ты, хвастун! Говорил бы спасибо своей бабке Лукерье, что ноги унес, а он еще похваляется! Да не родился еще такой человек, чтоб из здешнего колодца воду добыть.
- А вот поглядим, родился ли, не родился, - отвечает Илья.
Старушонка, знай, свое твердит:
- Пустомеля ты, пустомеля! Тебе ли воду добыть, коли подойти боишься. Пустые твои слова! Разве других людей приведешь. Посмелее себя!
- Этого, - кричит Илья, - от меня не дождешься, чтоб я стал других людей тебе подводить. Слыхал, поди-ка, какая ты вредная и чем людей обманываешь.
Старушонка одно заладила:
- Не придешь, не придешь! Где тебе! Такому-то! Тогда Илья и говорит:
- Ладно, нето. Как в воскресный день ветер хороший случится, так и жди в гости.
- Ветер тебе на что? - спрашивает старушонка.
- Там видно будет, - отвечает Илья. - Ты только плевок-от с руки смой. Не забудь, смотри!
- Тебе, - кричит старушонка, - не все равно, какой рукой тебя на дно потяну? Хоть ты, вижу, и гораздый, а все едино мой будешь. На ветер да бабкины перья не надейся! Не помогут!
Ну, поругались так-то. Пошел Илья дальше, сам дорогу примечает и про себя думает: \"Вот она какая, бабка Синюшка. Ровно еле живая, а глаза девичьи, погибельные, и голос, как у молоденькой, - так и звенит. Поглядел бы, как она красной девкой оборачивается\".
Про Синюшку Илья много слыхал. На прииске не раз об этом говаривали. Вот, дескать, по глухим болотным местам, а то и по старым шахтам набегали люди на Синюшку. Где она сидит, тут и богатство положено. Сживи Синюшку с места - и откроется полный колодец золота да дорогих каменьев. Тогда и греби, сколь рука взяла. Многие будто ходили искать, да либо ни с чем воротились, либо с концом загинули.
К вечеру выбрался Илюха на прииск. Смотритель приисковский напустился, конечно, на Илюху:
- Что долго?
Илья объяснил - так и так, бабку Лукерью хоронил. Смотрителю маленько стыдно стало, а все нашел придирку:
- Что это у тебя за перья на шапке? С какой радости нацепил?
- Это, - отвечает Илья, - бабкино наследство. Для памяти его тут пристроил.
Смотритель да и другие, кто близко случился, давай смеяться над таким наследством, а Илья говорит:
- Да, может, я эти перья на весь господский прииск не променяю. Потому - не простые они, а наговоренные. Белое вот - на веселый день, черное - на спокойную ночь, а рыженькое - на красное солнышко.
Шутит, конечно. Только тут парень был - Кузька Двоерылко. Он Илюхе-то ровесником приходился, в одном месяце именинниками были, а по всем статьям на Илюху не походил. Он, этот Двоерылко, вовсе со справного двора. По-доброму, такому парню и мимо прииска ходить не надо - полегче бы работа дома нашлась. Ну, Кузька давно около золота околачивался, свое смышлял, - не попадет ли штучка хорошая, а унести ее сумею. И верно, насчет того, чтобы чужое в свой карман прибрать, Двоерылко мастак был. Чуть кто недоглядел, - Двоерылко уже унес, и найти не могут. Однем словом, ворина.
По этому ремеслу у него и заметка была. Его, вишь, один старатель лопаткой черканул.
Скользом пришлось, а все же зарубка на память осталась - нос да губы пополам развалило. По этой приметке Кузьку и величали Двоерылком.
Этот Кузька крепко завидовал Илюхе. Тот, видишь, парень ядреный да могутный, крутой да веселый, - работа у него и шла податно. Кончил работу - поел да песню запел, а то и в пляс пошел. На артелке ведь и это бывает. Против такого парня где же равняться Двоерылому, коли у него ни силы, ни охоты, да и на уме вовсе другое. Только Кузька по-своему об этом понимал: \"Не иначе, знает Илюшка какую-то словинку, - то он и удачливый, и по работе ему устатка нет\".
Как про перышки то Илья сказал, Кузька и смекнул про себя: \"Вот она - Илюшкина словинка\".
Ну, известно, в ту же ночь и украл эти перышки.
На другой день хватился Илья - где перышки? Думает, обронил. Давай искать по прииску-то. Над Ильей подсмеиваться стали:
- Ты в уме ли, парень! Сколько ног тут топчется, а ты какие-то махонькие перышки ищешь! В пыль, поди, их стоптали. Да и на что они тебе?
- Как, - отвечает, - на что, коли это бабкина памятка?
- Памятку, - говорят, - надо в крепком месте либо в голове держать, а не на шапке таскать.
Илья и думает - правду говорят, - и перестал те перышки искать. Того ему и на мысли не пало, что они худыми руками взяты.
У Кузьки своя забота - за Илюхой доглядывать, как у него теперь дело пойдет, без бабкиных перышек. Вот и узрил, что Илья ковш старательский взял да к лесу пошел. Двоерылко за Ильей - думает, не смывку ли где наладил. Ну, никакой смывки не оказалось, а стал Илья тот ковш на жердинку насаживать. Сажени четыре жердинка. Вовсе для смывки несподручно. К чему бы это? Еще пуще Кузька насторожился.
Дело-то к осени пошло, крепко подувать стало. В субботу, как рабочих с прииска домой отпускали, Илья тоже домой запросился. Смотритель сперва покочевряжился - ты, дескать, недавно ходил, да и незачем тебе - семейства нет, а хозяйство свое - перышки-то - на прииске потерял. Ну, отпустил. А Кузька разве такой случай пропустит? Он спозаранку к тому месту пробрался, где ковш на жердинке припрятан был. Долго Кузьке ждать-то пришлось, да ведь воровская сноровка известна. Не нами сказано - вор собаку переждет, не то что хозяина. На утре подошел Илья, достал ковш да и говорит:
- Эх, перышек-то нету! А ветер добрый. С утра так свистит, - к полдню вовсе разгуляется.
Впрямь, ветер такой, что в лесу стон стоит. Пошел Илья по своим приметкам, а Двоерылко за ним крадется да радуется :
\"Вот они, перышки-то! К богатству, знать-то, дорожку кажут!\"
Долгонько пришлось Илье по приметам-то пробираться, а ветер все тише да тише. Как на ложок выйти, так и вовсе тихо стало, - ни одна веточка не пошевельнется. Глядит Илья - старушонка у колодца стоит, дожидается и звонко так кричит:
- Вояка пришел! Бабкины перья потерял и на ветре прогадал. Что теперь делать-то станешь? Беги-ко домой да ветра жди! Может, и дождешься!
Сама в сторонке стоит, к Илье рук не тянет, а над колодцем туман, как шапка синяя, густым-густехонько. Илья разбежался да со взгорочка ковшом-то на жердине прямо в ту синюю шапку и сунул да еще кричит:
- Ну-ко, ты, убогая, поберегись! Не зашибить бы ненароком.
Зачерпнул из колодца и чует - тяжело. Еле выволок. Старушонка смеется, молодые зубы кажет.
- Погляжу я, погляжу, как ты ковш до себя дотянешь. Много ли моей водицы испить доведется!
Задорит, значит, парня. Илья видит - верно, тяжело, - вовсе озлился.
- Пей, - кричит, - сама!
Усилился, поднял маленько ковшик да и норовит опрокинуть на старушонку. Та отодвинулась. Илья за ней. Она дальше. Тут жердинка и переломилась и вода разлилась. Старушонка опять смеется:
- Ты бы ковшик-то на бревно насадил... Надежнее бы! Илья в ответ грозится:
- Погоди, убогая! Искупаю еще! Тут старушонка и говорит:
- Ну ладно. Побаловали - и хватит. Вижу, что ты парень гораздый да удалый. Приходи в месячную ночь, когда вздумаешь. Всяких богатств тебе покажу.
Бери, сколько унесешь. Если меня сверху не случится, скажись: \"Без ковша пришел\", - и все тебе будет.
- Мне, - отвечает Илья, - и на то охота поглядеть, как ты красной девкой оборачиваешься.
- По делу видно будет, - усмехнулась старушонка, опять молодые зубы показала.
Двоерылко все это до капельки видел и до слова слышал.
\"Надо, - думает, - поскорее на прииск бежать да кошели наготовлять. Как бы только Илюшка меня не опередил!\"
Убежал Двоерылко. А Илья взгорочком к дому пошел. Перебрался по кочкам через болотце, домой пришел, а там одна новость - бабкиного решета не стало.
Подивился Илья - кому такое понадобилось? Сходил к своим заводским дружкам, поговорил с тем, с другим и обратно на прииск пошел, только не через болото, а дорогой, как все ходили.
Прошло так дней пяток, а случай тот у Илюхи из головы не выходит - на работе помнится и сну мешать стал. Нет-нет и увидит он те синие глаза, а то и голос звонкий услышит: \"Приходи в месячную ночь, когда вздумаешь\".
Вот Илюха и порешил: \"Схожу. Погляжу хоть, какое богатство бывает. Может, и сама она мне красной девкой покажется\".
В ту пору как раз молодой месяц народился, ночи посветлее стали. Вдруг на прииске разговор - Двоерылко потерялся. Сбегали на завод - нету. Смотритель велел по лесу искать - тоже не оказалось. И то сказать, искали - не надсажались. Всяк про себя думал: \"От того убытку нет, коли вор потерялся\". На том и кончилось.
Как месяц на полный кружок обозначился, Илюха и пошел. Добрался до места. Глядит - никого нет. Илья все же со взгорочка не спустился и тихонько молвил:
- Без ковша пришел.
Только сказал, сейчас старушонка объявилась и ласково говорит:
- Милости просим, гостенек дорогой! Давно поджидаю. Подходи да бери, сколько унесешь.
Сама руками-то как крышку над колодцем подняла, а там и открылось богатства всякого. Доверху набито. Илье любопытно на такое богатство поглядеть, а со взгорочка не спускается. Старушонка поторапливать стала:
- Ну, чего стоишь? Бери, говорю, сколько в кошель уйдет.
- Кошеля-то, - отвечает, - у меня нету, да и от бабки Лукерьи я другое слыхал. Будто только то богатство чисто да крепко, какое ты сама человеку подашь.
- Вишь ты, привередник какой! Ему еще подноси! Ну, будь по-твоему!
Как сказала это старушонка, так из колодца синий столб выметнуло. И выходит из этого столба девица-красавица, как царица снаряжена, а ростом до половины доброй сосны. В руках у этой девицы золотой поднос, а на нем груда всякого богатства. Песок золотой, каменья дорогие, самородки чуть не по ковриге. Подходит эта девица к Илюхе и с поклоном подает ему поднос:
- Прими-ко, молодец!
Илья на прииске вырос, в золотовеске тоже бывал, знал, как его - золото-то - весят. Посмотрел на поднос и говорит старушонке:
- Для смеху это придумано. Ни одному человеку не в силу столько поднять.
- Не возьмешь? - спрашивает старушонка.
- И не подумаю, - отвечает Илья.
- Ну, будь по-твоему! Другой подарок дам, - говорит старушонка.
И сейчас же той девицы - с золотым-то подносом - не стало. Из колодца опять синий столб выметнуло. Вышла другая девица. Ростом поменьше. Тоже красавица и наряжена по-купецки. В руках у этой девицы серебряный поднос, на нем груда богатства. Илья и от этого подноса отказался, говорит старушонке:
- Не в силу человеку столько поднять, да и не своими руками ты подаешь.
Тут старушонка вовсе по-девичьи рассмеялась.
- Ладно, будь по-твоему! Тебя и себя потешу. Потом, чур, не жалеть. Ну, жди.
Сказала, и сразу не стало ни той девицы с серебряным подносом, ни самой старушонки. Стоял-стоял Илюха - никого нет. Надоело уж ему ждать-то, тут сбоку и зашуршала трава. Поворотился Илюха в ту сторону. Видит - девчонка подходит. Простая девчонка, в обыкновенный человечий рост. Годов так восемнадцати. Платьишко на ней синее, платок на голове синий, и на ногах бареточки синие. А пригожая эта девчонка - и сказать нельзя. Глаза - звездой, брови - дугой, губы - малина, и руса коса трубчатая через плечо перекинута, а в косе лента синяя.
Подошла девчонка к Илюхе и говорит:
- Прими-ка, мил друг Илюшенька, подарочек от чистого сердца.
И подает ему своими белыми рученьками старое бабки Лукерьи решето с ягодами. Тут тебе и земляника, тут тебе и княженика, и желтая морошка, и черная смородина с голубикой. Ну, всяких сортов ягода. Полнехонько решето. А сверху три перышка. Одно беленькое, одно черненькое, одно рыженькое, натуго синей ниточкой перевязаны.
Принял Илюха решето, а сам как дурак стоит, никак домекнуть не может, откуда эта девчонка появилась, где она осенью всяких ягод набрала. Вот и спрашивает:
- Ты чья, красна девица? Скажись, как тебя звать величать?
Девчонка усмехнулась и говорит:
- Бабкой Синюшкой люди зовут, а гораздому да удалому, да простой душе и такой кажусь, какой видишь. Редко только так-то бывает.
Тогда уж Илюха понял, с кем разговор, и спрашивает:
- Перышки-то у тебя откуда?
- Да вот, - отвечает, - Двоерылко за богатством приходил. Сам в колодец угодил и кошели свои утопил, а твои-то перышки выплыли. Простой, видно, ты души парень.
Дальше Илья и не знает, о чем говорить. И она стоит, молчит, ленту в косе перебирает. Потом промолвила:
- Так-то, мил друг Илюшенька! Синюшка я. Всегда старая, всегда молодая. К здешним богатствам навеки приставлена.
Тут помолчала маленько да спрашивает:
- Ну, нагляделся? Хватит, поди, а то как бы во сне не привиделась.
И сама вздохнула, как ножом по сердцу парня полыснула. Все бы отдал, лишь бы она настоящая живая девчонка стала, а ее и вовсе нет.
Долго еще стоял Илья. Синий туман из колодца по всему ложочку пополз, тогда только стал к дому пробираться. На свету уж пришел. Только заходит в избу, а решето с ягодами и потяжелело, дно оборвалось, и на пол самородки да дорогие каменья посыпались.
С таким-то богатством Илья сразу от барина откупился, на волю вышел, дом себе хороший справил, лошадь завел, а вот жениться никак не может. Все та девчонка из памяти не выходит. Сна-покою из-за этого решился. И бабки Лукерьи перышки не помогают. Ни один раз говаривал:
- Эх, бабка Лукерья, бабка Лукерья! Научила ты, как Синюшкино богатство добыть, а как тоску избыть - не сказала. Видно, сама не знала.
Маялся-маялся так то и надумал: \"Лучше в тот колодец нырнуть, чем такую муку переносить\".
Пошел к Зюзельскому болотцу, а бабкины перышки все же с собой захватил. Тогда ягодная пора пришлась. Землянику таскать стали.
Только подошел Илья к лесу, навстречу ему девичья артелка. Человек с десяток, с полными корзинками. Одна девчонка на отшибе идет, годов так восемнадцати. Платьишко на ней синее, платок на голове синий. И пригожая - сказать нельзя. Брови - дугой, глаза - звездой, губы - малина, руса коса трубчатая через плечо перекинута, а в ней лента синяя. Ну, вылитая та. Одна приметочка разнится: на той баретки синие были, а эта вовсе босиком.
Остолбенел Илья. Глядит на девчонку, и она синими-то глазами зырк да зырк и усмехается - зубы кажет.
Прочухался маленько Илюха и говорит:
- Как это я тебя никогда не видал?
- Вот, - отвечает, - и погляди, коли охота. На это я проста - копейки не возьму.
- Где, - спрашивает, - ты живешь?
- Ступай, - говорит, - прямо, повороти направо. Тут будет пень большой. Ты разбегись да треснись башкой. Как искры из глаз посыплются - тут меня и увидишь...
Ну, зубоскальничает, конечно, как по девичьему обряду ведется. Потом сказалась - чья такая, по которой улице живет и как зовут.
Все честь честью. А сама глазами так и тянет, так и тянет.
С этой девчонкой Илюха и свою долю нашел. Только ненадолго. Она, вишь, из мраморских была. То ее Илюха и не видал раньше-то. Ну, а про мраморских дело известное. Краше тамошних девок по нашему краю нет, а женись на такой - овдовеешь. С малых лет около камню бьются - чахотка у них.
Илюха и сам долго не зажился. Наглотался, может, от этой да и от той нездоровья-то. А по Зюзельке вскорости большой прииск открыли.
Илюха, видишь, не потаил, где богатство взял. Ну, рыться по тем местам стали и натакались по Зюзельке на богатое золото.
На моих еще памятях тут хорошо добывали. А колодца того так и не нашли. Туман синий, - тот и посейчас на тех местах держится, богатства кажет.
Мы ведь что! Сверху поковыряли маленько, копни-ко поглубже... Глубокий, сказывают, тот Синюшкин колодец. Страсть глубокий. Еще добытчиков ждет. | |
Сказка № 680 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Жил в нашем заводе старик один, по прозвищу Кокованя. Семьи у Коковани не осталось, он и придумал взять в дети сиротку. Спросил у соседей, - не знают ли кого, а соседи и говорят:
- Недавно на Глинке осиротела семья Григория Потопаева. Старших-то девчонок приказчик велел в барскую рукодельню взять, а одну девчоночку по шестому году никому не надо. Вот ты и возьми ее.
- Несподручно мне с девчонкой-то. Парнишечко бы лучше. Обучил бы его своему делу, пособника бы растить стал. А с девчонкой как? Чему я ее учить-то стану?
Потом подумал-подумал и говорит:
- Знавал я Григория да и жену его тоже. Оба веселые да ловкие были. Если девчоночка по родителям пойдет, не тоскливо с ней в избе будет. Возьму ее. Только пойдет ли?
Соседи объясняют:
- Плохое житье у нее. Приказчик избу Григорьеву отдал какому-то горюну и велел за это сиротку кормить, пока не подрастет. А у того своя семья больше десятка. Сами не досыта едят. Вот хозяйка и въедается на сиротку, попрекает ее куском-то. Та хоть маленькая, а понимает. Обидно ей. Как не пойдет от такого житья! Да и уговоришь, поди-ка.
- И то правда, - отвечает Кокованя, - уговорю как-нибудь.
В праздничный день и пришел он к тем людям, у кого сиротка жила. Видит - полна изба народу, больших и маленьких. На голбчике, у печки, девчоночка сидит, а рядом с ней кошка бурая. Девчоночка маленькая, и кошка маленькая и до того худая да ободранная, что редко кто такую в избу пустит. Девчоночка эту кошку гладит, а она до того звонко мурлычет, что по всей избе слышно.
Поглядел Кокованя на девчоночку и спрашивает:
- Это у вас Григорьева-то подаренка? Хозяйка отвечает:
- Она самая. Мало одной-то, так еще кошку драную где-то подобрала. Отогнать не можем. Всех моих ребят перецарапала, да еще корми ее!
- Неласковые, видно, твои ребята. У ней вон мурлычет. Потом и спрашивает у сиротки:
- Ну, как, подаренушка, пойдешь ко мне жить? Девчоночка удивилась:
- Ты, дедо, как узнал, что меня Даренкой зовут?
- Да так, - отвечает, - само вышло. Не думал, не гадал, нечаянно попал.
- Ты хоть кто? - спрашивает девчоночка.
- Я, - говорит, - вроде охотника. Летом пески промываю, золото добываю, а зимой по лесам за козлом бегаю, да все увидеть не могу.
- Застрелишь его?
- Нет, - отвечает Кокованя. - Простых козлов стреляю, а этого не стану. Мне посмотреть охота, в котором месте он правой передней ножкой топнет.
- Тебе на что это?
- А вот пойдешь ко мне жить, так все и расскажу, - ответил Кокованя.
Девчоночке любопытно стало про козла-то узнать. И то видит - старик веселый да ласковый. Она и говорит:
- Пойду. Только ты эту кошку Муренку тоже возьми. Гляди, какая хорошая.
- Про это, - отвечает Кокованя, - что и говорить. Такую звонкую кошку не взять - дураком остаться. Вместо балалайки она у нас в избе будет.
Хозяйка слышит их разговор. Рада-радехонька, что Кокованя сиротку к себе зовет. Стала скорей Даренкины пожитки собирать. Боится, как бы старик не передумал.
Кошка будто тоже понимает весь разговор. Трется у ног-то да мурлычет:
- Пр-равильно придумал. Пр-равильно. Вот и повел Кокованя сиротку к себе жить. Сам большой да бородатый, а она махонькая и носишко пуговкой. Идут по улице, а кошчонка ободранная за ними попрыгивает.
Так и стали жить вместе дед Кокованя, сиротка Даренка да кошка Муренка. Жили-поживали, добра много не наживали, а на житье не плакались, и у всякого дело было.
Кокованя с утра на работу уходил, Даренка в избе прибирала, похлебку да кашу варила, а кошка Муренка на охоту ходила - мышей ловила. К вечеру соберутся, и весело им. Старик был мастер сказки сказывать, Даренка любила те сказки слушать, а кошка Муренка лежит да мурлычет:
- Пр-равильно говорит. Пр-равильно.
Только после всякой сказки Даренка напомнит:
- Дедо, про козла-то скажи. Какой он? Кокованя отговаривался сперва, потом и рассказал:
- Тот козел особенный. У него на правой передней ноге серебряное копытце. В каком месте топнет этим копытцем - там и появится дорогой камень. Раз топнет - один камень, два топнет - два камня, а где ножкой бить станет - там груда дорогих камней.
Сказал это да и не рад стал. С той поры у Даренки только и разговору, что об этом козле.
- Дедо, а он большой?
Рассказал ей Кокованя, что ростом козел не выше стола, ножки тоненькие, головка легонькая. А Даренка опять спрашивает:
- Дедо, а рожки у него есть?
- Рожки-то, - отвечает, - у него отменные. У простых козлов на две веточки, а у него на пять веток.
- Дедо, а он кого ест?
- Никого, - отвечает, - не ест. Травой да листом кормится. Ну, сено тоже зимой в стожках подъедает.
- Дедо, а шерстка у него какая?
- Летом, - отвечает, - буренькая, как вот у Муренки нашей, а зимой серенькая.
- Дедо, а он душной? Кокованя даже рассердился:
- Какой же душной! Это домашние козлы такие бывают, а лесной козел, он лесом и пахнет.
Стал осенью Кокованя в лес собираться. Надо было ему поглядеть, в которой стороне козлов больше пасется. Даренка и давай проситься:
- Возьми меня, дедо, с собой. Может, я хоть сдалека того козлика увижу.
Кокованя и объясняет ей:
- Сдалека-то его не разглядишь. У всех козлов осенью рожки есть. Не разберешь, сколько на них веток. Зимой вот - дело другое. Простые козлы безрогие ходят, а этот, Серебряное копытце, всегда с рожками, хоть летом, хоть зимой. Тогда его сдалека признать можно.
Этим и отговорился. Осталась Даренка дома, а Кокованя в лес ушел.
Дней через пять воротился Кокованя домой, рассказывает Даренке:
- Ныне в Полдневской стороне много козлов пасется. Туда и пойду зимой.
- А как же, - спрашивает Даренка, - зимой-то в лесу ночевать станешь?
- Там, - отвечает, - у меня зимний балаган у покосных ложков поставлен. Хороший балаган, с очагом, с окошечком. Хорошо там.
Даренка опять спрашивает:
- Серебряное копытце в той же стороне пасется?
- Кто его знает. Может, и он там. Даренка тут и давай проситься:
- Возьми меня, дедо, с собой. Я в балагане сидеть буду. Может, Серебряное копытце близко подойдет, - я и погляжу.
Старик сперва руками замахал:
- Что ты! Что ты! Статочное ли дело зимой по лесу маленькой девчонке ходить! На лыжах ведь надо, а ты не умеешь. Угрузнешь в снегу-то. Как я с тобой буду? Замерзнешь еще!
Только Даренка никак не отстает:
- Возьми, дедо! На лыжах-то я маленько умею. Кокованя отговаривал-отговаривал, потом и подумал про себя:
\"Сводить разве? Раз побывает, в другой не запросится\". Вот он и говорит:
- Ладно, возьму. Только, чур, в лесу не реветь и домой до времени не проситься.
Как зима в полную силу вошла, стали они в лес собираться.
Уложил Кокованя на ручные санки сухарей два мешка, припас охотничий и другое, что ему надо. Даренка тоже узелок себе навязала. Лоскуточков взяла кукле платье шить, ниток клубок, иголку да еще веревку.
\"Нельзя ли, - думает, - этой веревкой Серебряное копытце поймать?\"
Жаль Даренке кошку свою оставлять, да что поделаешь. Гладит кошку-то на прощанье, разговаривает с ней:
- Мы, Муренка, с дедом в лес пойдем, а ты дома сиди, мышей лови. Как увидим Серебряное копытце, так и воротимся. Я тебе тогда все расскажу.
Кошка лукаво посматривает, а сама мурлычет:
- Пр-равильно придумала. Пр-равильно.
Пошли Кокованя с Даренкой. Все соседи дивуются:
- Из ума выжил старик! Такую маленькую девчонку в лес зимой повел!
Как стали Кокованя с Даренкой из заводу выходить, слышат - собачонки что-то сильно забеспокоились. Такой лай да визг подняли, будто зверя на улицах увидали. Оглянулись, - а это Муренка серединой улицы бежит, от собак отбивается. Муренка к той поре поправилась. Большая да здоровая стала. Собачонки к ней и подступиться не смеют.
Хотела Даренка кошку поймать да домой унести, только где тебе! Добежала Муренка до лесу да и на сосну. Пойди поймай!
Покричала Даренка, не могла кошку приманить. Что делать? Пошли дальше.
Глядят, - Муренка стороной бежит. Так и до балагана добралась.
Вот и стало их в балагане трое. Даренка хвалится:
- Веселее так-то. Кокованя поддакивает:
- Известно, веселее.
А кошка Муренка свернулась клубочком у печки и звонко мурлычет:
- Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
Козлов в ту зиму много было. Это простых-то. Кокованя каждый день то одного, то двух к балагану притаскивал. Шкурок у них накопилось, козлиного мяса насолили - на ручных санках не увезти. Надо бы в завод за лошадью сходить, да как Даренку с кошкой в лесу оставить! А Даренка попривыкла в лесу-то. Сама говорит старику:
- Дедо, сходил бы ты в завод за лошадью. Надо ведь солонину домой перевезти. Кокованя даже удивился:
- Какая ты у меня разумница, Дарья Григорьевна! Как большая рассудила. Только забоишься, поди, одна-то.
- Чего, - отвечает, - бояться. Балаган у нас крепкий, волкам не добиться. И Муренка со мной. Не забоюсь. А ты поскорее ворочайся все-таки!
Ушел Кокованя. Осталась Даренка с Муренкой. Днем-то привычно было без Коковани сидеть, пока он козлов выслеживал... Как темнеть стало, запобаивалась. Только глядит - Муренка лежит спокойнехонько. Даренка и повеселела. Села к окошечку, смотрит в сторону покосных ложков и видит - по лесу какой-то комочек катится. Как ближе подкатился, разглядела - это козел бежит. Ножки тоненькие, головка легонькая, а на рожках по пяти веточек.
Выбежала Даренка поглядеть, а никого нет. Воротилась да и говорит:
- Видно, задремала я. Мне и показалось. Муренка мурлычет:
- Пр-равильно говоришь. Пр-равильно. Легла Даренка рядом с кошкой да и уснула до утра. Другой день прошел. Не воротился Кокованя. Скучненько стало Даренке, а не плачет. Гладит Муренку да приговаривает:
- Не скучай, Муренушка! Завтра дедо непременно придет.
Муренка свою песенку поет:
- Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
Посидела опять Даренушка у окошка, полюбовалась на звезды. Хотела спать ложиться, вдруг по стенке топоток прошел. Испугалась Даренка, а топоток по другой стене, потом по той, где окошечко, потом - где дверка, а там и сверху запостукивало. Не громко, будто кто легонький да быстрый ходит. Даренка и думает:
\"Не козел ли тот вчерашний прибежал?\"
И до того ей захотелось поглядеть, что и страх не держит. Отворила дверку, глядит, а козел - тут, вовсе близко. Правую переднюю ножку поднял - вот топнет, а на ней серебряное копытце блестит, и рожки у козла о пяти ветках. Даренка не знает, что ей делать, да и манит его как домашнего:
- Ме-ка! Ме-ка!
Козел на это как рассмеялся. Повернулся и побежал.
Пришла Даренушка в балаган, рассказывает Муренке:
- Поглядела я на Серебряное копытце. И рожки видела, и копытце видела. Не видела только, как тот козлик ножкой дорогие камни выбивает. Другой раз, видно, покажет.
Муренка, знай, свою песенку поет:
- Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
Третий день прошел, а все Коковани нет. Вовсе затуманилась Даренка. Слезки запокапывали. Хотела с Муренкой поговорить, а ее нету. Тут вовсе испугалась Даренушка, из балагана выбежала кошку искать.
Ночь месячная, светлая, далеко видно. Глядит Даренка - кошка близко на покосном ложке сидит, а перед ней козел. Стоит, ножку поднял, а на ней серебряное копытце блестит.
Муренка головой покачивает, и козел тоже. Будто разговаривают. Потом стали по покосным ложкам бегать. Бежит-бежит козел, остановится и давай копытцем бить. Муренка подбежит, козел дальше отскочит и опять копытцем бьет. Долго они так-то по покосным ложкам бегали. Не видно их стало. Потом опять к самому балагану воротились.
Тут вспрыгнул козел на крышу и давай по ней серебряным копытцем бить. Как искры, из-под ножки-то камешки посыпались. Красные, голубые, зеленые, бирюзовые - всякие.
К этой поре как раз Кокованя и вернулся. Узнать своего балагана не может. Весь он как ворох дорогих камней стал. Так и горит-переливается разными огнями. Наверху козел стоит - и все бьет да бьет серебряным копытцем, а камни сыплются да сыплются. Вдруг Муренка скок туда же. Встала рядом с козлом, громко мяукнула, и ни Муренки, ни Серебряного копытца не стало.
Кокованя сразу полшапки камней нагреб, да Даренка запросила:
- Не тронь, дедо! Завтра днем еще на это поглядим.
Кокованя и послушался. Только к утру-то снег большой выпал. Все камни и засыпало. Перегребали потом снег-то, да ничего не нашли. Ну, им и того хватило, сколько Кокованя в шапку нагреб.
Все бы хорошо, да Муренки жалко. Больше ее так и не видали, да и Серебряное копытце тоже не показался. Потешил раз, - и будет.
А по тем покосным ложкам, где козел скакал, люди камешки находить стали. Зелененькие больше. Хризолитами называются. Видали? | |
|
