Сказка № 4541 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
 Рассказывают также, что у одного человека умножились долги, и положение его стеснилось, и он оставил родных и семейство и пошёл куда глаза глядят.
И он шёл не останавливаясь и через некоторое время приблизился к городу с высокими стенами и большими постройками, и вошёл туда униженный и разбитый, и голод его усилился, и путешествие утомило его. И он прошёл по площади и увидел толпу вельмож, которые ехали, и пошёл с ними, и они вошли в помещение, подобное покоям царя, и этот человек вошёл с ними. И они шли, пока не пришли к человеку, сидевшему на возвышенном месте, я он был великолепен обликом и весьма знатен, и его окружали слуги и евнухи, точно он из сыновей везирей. И, увидав пришедших, этот человек поднялся им навстречу и принял их с уважением.
И упомянутый человек пришёл в недоумение от этого и растерялся, увидав…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста сорок первая ночь.
Когда же настала триста сорок первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что упомянутый человек пришёл в недоумение от этого и ночь растерялся, увидев красивые постройки, слуг и челядь. И он стал отступать в замешательстве и горе, боясь за себя, и сел в стороне, подальше от людей, так что никто его не видел. И когда он сидел, вдруг пришёл человек с четырьмя собаками яз породы «охотничьих, и на них были всякие шелка и парча, а на шее золотые ошейники с серебряными цепочками. И человек привязал каждую собаку отдельно я затем скрылся. А потом он принёс каждой из них золотое блюдо, наполненое кушаньем из лучших кушаний, и поставил перед каждой собакой её блюдо, я после этого ушёл и оставил их. И тот человек от сильного голода стал смотреть на кушанья и хотел подойти к какой-нибудь собаке и поесть с ней, но ему мешал страх. Но потом едва из собак посмотрела на него, и Аллах великий внушил ей понятие о его состоянии, и собака отошла от блюда и сделала знак человеку, и он подошёл я ел, пока не насытился. И он хотел уйти, но собака сделала ему знак, чтобы он взял блюдо с оставшимся там кушаньем, и подвинула его лапой. И тогда человек взял блюдо и вышел из дома и ушёл, и никто за ним не последовал. И он отправился в другой город, и продал блюдо и купил на вырученные деньги товары, и поехал с ними в свою страну, и, продав то, что у него было, рассчитался с долгами, которые были у него. И достаток его умножился, и стал он жить в великом благоденствии под полным благословением.
И он прожил в своём городе некоторое время и после этого сказал себе: «Непременно поеду в город обладателя того блюда, и возьму для него прекрасные и подобающие подарки, и отдам ему стоимость блюда, которым меня пожаловала его собака!»
И он взял подарки, подходящие для того человека, и, Захватив с собой деньги, вырученные за блюдо, поехал и ехал в течение дней и ночей, пока не достиг этого города. И он вошёл в город и хотел встретиться с тем человеком и ходил по площадям, пока не пришёл к его жилищу, но увидел только ветхие развалины и вороньё, возвещающее о гибели, и дома опустевшие, и положение изменившееся, и обстоятельства ухудшившиеся. И сердце и ум его встревожились, и он произнёс слова сказавшего:
«Нет сокровищ больше в домах теперь, как больше нет
Благочестия в сердцах людей и знания.
Изменила облик долина свой, и газели в ней
Уж не те газели, и холмы – не те холмы».
И слова другого:
«Летит ко мне призрак Суд [377] пугает меня, стучась
С зарёю, когда друзья спят крепко в пустыне.
Когда же проснулись мы и призрак унёсся вдаль,
Увидел я – пусто все и цель отдалена».
И тот человек посмотрел на эти развалины и увидел ясно, что сделала рука судьбы, и нашёл после самого дела лишь его след, и положение избавило его от нужды в рассказе. И он обернулся и вдруг заметил одного бедного человека в таком состоянии, что при виде его волосы поднимаются на коже и смягчаются каменистые скалы. И он спросил его: «Эй, ты, что сделали судьба и время с владельцем этих мест и где его сияющие луны и блестящие звезды? Какова причина произошедшего, и почему от этой постройки остались только стены?» И спрошенный ответил ему: «Этот человек тот бедняк, которого ты видишь, и он вздыхает от того, что его постигло, но разве не знаешь ты, что в словах посланника назидание для тех, кто им следует, я увещание для тех, кто ими руководится, и сказал он (да благословит его Аллах и да приветствует!): „Поистине, Аллах великий не возвышает что-либо в здешнем мире без того, чтобы не унизить потом. И если ты спрашиваешь о том, какова причина этого дела, то в превратности судьбы нет удивительного. Я господин этих мест, и я воздвигнул их и владел ими и построил их, и я обладатель тех сияющих лун и роскошного убранства и превосходных редкостей и блестящих невольниц, но время отвернулось и увело слуг и имущество и повергло все в это измождённое состояние и поразило меня превратностями, которые оно скрывало. Но твоему вопросу неизбежно должна быть причина; расскажи же мне о ней и не удивляйся“.
И тот человек рассказал ему всю историю, испытывая мучение и горесть, и сказал: «Я принёс тебе подарок, желательный для души, и деньги за золотое блюдо, которое я взял, – оно стало началом моего богатства после бедности и того, что моё жилище стало благоустроенным после запустения и прекратились мои заботы и волнения». Но бедняк стал трясти головой, и причитать, и стонать, и жаловаться, и воскликнул: «О человек, я думаю, ты бесноватый, обо разумный не способен на такое. Как может быть, чтобы моя собака пожаловала тебе золотое блюдо, а я взял бы его обратно?! Взять обратно то, что пожаловала моя собака – дело удивительное» и будь я в величайшей заботе и болезни, клянусь Аллахом, от тебя не вернулась бы ко мне и вещь, стоящая обрезка ногтя! Ступай же туда, откуда пришёл, во здравии и благополучии!» И тот человек облобызал бедняку ноги и ушёл обратно, прославляя его, а, расставаясь с ним, при прощании он произнёс такие стихи:
«Удалились и люди все и собаки,
Мир да будет и над людьми и над осами!»
А Аллах знает лучше.
[Перевод: М. А. Салье] | |
Сказка № 4540 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Рассказывают также, что халиф, повелитель правоверных Харун ар-Рашид, испытывал в какую-то ночь сильное беспокойство и впал в великое раздумье. И он поднялся с ложа и стал ходить по своему дворцу, и дошёл до одной комнаты с занавеской и поднял эту занавеску и увидел на возвышении ложе, а на ложе что-то чёрное, похожее на спящего человека, и справа от него была свеча и слева свеча. И халиф смотрел на это и удивлялся. И вдруг увидел он бутыль, наполненную старым ликом, и чашу рядом с ней, и когда повелитель правоверных увидал это, он изумился и сказал про себя: «Бывает разве такое убранство у подобных этому чёрному?» И затем он приблизился к ложу и увидал на нем спящую женщину, которая закрылась своими волосами. И халиф открыл её лицо и увидел, что она точно луна в ночь её полноты. И тогда халиф наполнил чашу вином и выпил его За розы щёк женщины, и душа его склонилась к ней, и он поцеловал пятнышко, бывшее у неё на лице. И женщина пробудилась от сна и сказала: «Друг Аллаха, что случилось здесь, скажи?» И халиф ответил: «Это гость стучится, в стая к вам пришедший, чтобы до зари вы приняли его». И девушка молвила: «Хорошо, и зренье моё и слух – твои!» А затем она подала вино, и они выпили вместе, и девушка взяла лютню и настроила её и прошлась по струнам на двадцать один лад, и, вернувшись к первому ладу, затянула напев и произнесла такие стихи:
«Любви говорит язык в душе моей за тебя,
И всем сообщает он, что я влюблена в тебя.
Свидетель у меня есть, недуг изъясняет мой,
И раненая душа трепещет, покинув нас.
Любви не скрываю я, меня изнуряющее,
И страсть моя все сильней, и слезы мои бегут.
А прежде, чем полюбить тебя, любви я не ведала,
Но быстро Аллаха суд созданья его найдёт».
А окончив это стихотворение, девушка сказала: «Я обижена, о повелитель правоверных…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать девятая ночь.
Когда же настала триста тридцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка сказала: „Я обижена, о повелитель правоверных!“ И халиф спросил: „А почему, и кто тебя обидел?“ И девушка ответила: „Твой сын уже давно купил меня за десять тысяч динаров и хотел подарить меня тебе, но дочь твоего дяди послала ему упомянутые деньги и велела ему запереть меня от тебя в этой комнате“. – „Пожелай от меня чего-нибудь“, – сказал халиф. И невольница ответила: „Я желаю, чтобы ты был у меня завтра вечером“. – „Если захочет Аллах“, – молвил халиф и оставил её и ушёл. А когда наступило утро, он отправился в свою приёмную залу и послал за Абу-Новасом [376], но не нашёл его, и тогда он послал одного царедворца спросить о нем. И царедворец увидел, что он задержан в винной лавке в обеспечение за тысячу дирхемов, которые он истратил на кого-то из безбородых. И царедворец спросил Абу-Новаса, что с ним, и тот рассказал ему свою историю и поведал о том, что произошло у него с безбородым красавцем, на которого он истратил эту тысячу дирхемов. «Покажи мне его, – сказал царедворец, – и если он этого заслуживает, то ты прощён». – «Подожди, и ты сейчас его увидишь», – отвечал Абу-Новас. И в то время как они разговаривали, этот безбородый вдруг явился и вошёл к ним. И на нем была белая одежда, а под ней красная одежда, а под ней чёрная одежда, и, когда Абу-Новас увидел его, он стал испускать вздохи и произнёс такие стихи:
«Явился он ко мне в рубашке белой,
Его зрачки и веки были томны.
И я сказал: «Вошёл ты без привета,
А я одним приветом был доволен,
Благословен одевший тебе щеки
Румянцем – все творит он, что желает!»
Он молвил: «Споры брось ты, – ведь господь мой
Творит невиданное бесконечно.
Моя одежда, как мой лик и счастье:
То бело, и то бело, и то бело».
И когда безбородый услышал эти стихи, он снял белую одежду с красной, и, увидав её, Абу-Новас выказал большое удивление и сказал такие стихи:
«Явился мне в рубашке он из мака —
Мой враг, хотя зовётся он любимым.
Сказал я в удивлении: «Ты месяц,
И к нам пришёл ты в дивном облаченье.
Румянец ли щеки тебя одел так,
Иль красил ты одежду кровью сердца?»
Сказал он: «Солнце кие дало рубашку,
Когда заря заката была близко,
Моя одежда, как вино и щеки:
То мак под маком, что покрыт был маком».
А когда Абу-Новас окончил своё стихотворение, безбородый снял красную одежду и остался в чёрной одежде, и, увидев это, Абу-Новас стал бросать на него частые взгляды и произнёс такие стихи:
«Явился он ко мне в рубашке чёрной,
И пред рабами он предстал во мраке.
И молвил я: «Вошёл ты без привета,
И радуется враг мой и завистник.
Твоя рубашка, кудри и удел мой —
То черно, и то черно, и то черно».
И когда царедворец увидел это, он понял, каково состояние Абу-Новаса и его страсть, и, вернувшись к халифу, рассказал ему об этих обстоятельствах. И халиф велел принести тысячу дирхемов и приказал царедворцу взять их и, вернувшись к Абу-Новасу, отдать за него деньги и освободить его от залога. И царедворец вернулся к АбуНовасу и освободил его и отправился с ним к халифу, и, когда Абу-Новас встал перед ним, халиф сказал ему:
«Скажи мне стихи, где будет: друг Аллаха, что случилось здесь, скажи?» – «Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных, – ответил Абу-Новас…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Ночь, дополняющая до трехсот сорока.
Когда же настала ночь, дополняющая до трехсот сорока, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Абу-Новас сказал: „Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных!“ И затем произнёс такие стихи:
«Ночь продлилась, от заботы я не спал,
Похудел я, размышляя без конца.
Я поднялся и ходил то у себя,
То блуждая в помещениях дворца.
И увидел что-то чёрное я вдруг —
Это белая под прядями волос.
Месяц полный, что сияет и блестит,
Иль ветвь ивы, что прикрылась от стыда.
Выпил чашу я вина одним глотком,
А затем я пятнышко поцеловал.
И проснулась тут в смущении она,
И склонилась, точно ветка под дождём.
А затем, поднявшись, молвила она:
«Друг Аллаха, что случилось здесь, скажи?»
Я ответил ей: «То гость, пришедший в стан,
Думает найти приют здесь до зари».
И ответила в восторге: «Господин,
Гостя зрением и слухом я почту!»
И халиф сказал ему: «Убей тебя Аллах, ты как будто присутствовал при этом вместе с нами!»
И потом халиф взял его за руку и отправился с ним к невольнице, и, когда Абу-Новас увядал её (а на ней было голубое платье и голубой плащ), он пришёл в великое удивление и произнёс такие стихи:
«Скажи прекрасной в голубом плаще её:
«Аллаха ради, дух мой, мягче будь!
Поистине, когда с влюблённым друг суров,
Вздымаются в нем вздохи от волнения.
Ради прелести, что украшена белизной твоей,
Пожалей ты сердце влюблённого сгоревшее!
Над ним ты сжалься, помоги ему в любви,
Речей глупца о нем совсем не слушай ты».
И когда Абу-Новас окончил своё стихотворение, невольница подала халифу вино, а затем она взяла в руки лютню и, затянув напев, произнесла такие стихи:
«Ты будешь ли справедлив к другим, коль жесток со мной —
В любви отдаляешься, другим наслаждение дав.
Найдись для влюбившихся судья, я бы жалобу
Ему принесла на вас – быть может, рассудит он.
И если мешаете пройти мне у ваших врат,
Тогда я привет вам свой пошлю хотя издали».
Потом повелитель правоверных велел давать Абу-Новасу много вина, пока прямой путь не исчез для него. И затем он дал ему кубок, и Абу-Новас отпил из него глоток и продолжал держать его в руке. И халиф приказал невольнице взять кубок из рук Абу-Новаса и спрятать его между ног, а халиф обнажил меч и, взяв его в руку, встал над Абу-Новасом и ткнул его мечом. И Абу-Новас очнулся и увидел обнажённый меч в руке халифа, и опьянение улетело у него из головы. «Скажи мне стихи и расскажи в них о твоём кубке, а иначе я отрублю тебе голову!» – сказал халиф, и Абу-Новас произнёс такие стихи:
«Моя повесть всех ужасней —
Стала вдруг газель воровкой —
Кубок мой с вином украла —
В нем я лучший пил напиток —
И укрыла в одном месте —
Я в душе о нем страдаю.
Стыд назвать его мешает,
Но халифу есть в нем доля»
И повелитель правоверных сказал ему: «Убей тебя Аллах, откуда ты узнал это? Но мы приняли то, что ты сказал».
И он велел дать ему почётную одежду и тысячу динаров, а Абу-Новас ушёл радостный.
[Перевод: М. А. Салье] | |
Сказка № 4539 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Рассказывают также, что повелитель правоверных аль-Мамун в один из дней был у себя во дворце, и призвал он всех особ своего государства и вельмож царства, и призвал к себе также стихотворцев и сотрапезников. И был среди его сотрапезников один сотрапезник по имени Мухаммед аль-Басри. И аль-Мамун обратился к нему и сказал: «О Мухаммед, я хочу, чтобы ты рассказал мне что-нибудь, чего я никогда не слышал». – «О повелитель правоверных, хочешь ли ты, чтобы я передал тебе рассказ, который я слышал ушами, или рассказал тебе о том, что я видел глазами?» – спросил Мухаммед, и аль-Мамун ответил: «Расскажи мне, о Мухаммед, о том, что более всего удивительно».
«Знай, о повелитель правоверных, – сказал тогда Мухаммед, – что был в минувшие дни человек из тех, что живут в благоденствии, и родина его была в Йемене, но потом он уехал из Йемена в наш город Багдад, и ему показалось хорошо жить в нем, и он перевёз в Багдад своих родных и своё имущество и семью. А у него были шесть невольниц, подобных лунам: первая – белая, вторая – коричневая, третья – упитанная, четвёртая – худощавая, пятая – жёлтая и шестая – чёрная, и все они были красивы лицом и совершенны по образованию, и знали искусство пения и игры на музыкальных инструментах. И случилось, что он призвал этих невольниц в какой-то день к себе и потребовал кушанье и вино, и они стали есть, и пить, и наслаждались, и радовались, и господин их наполнил кубок и, взяв его в руку, сделал знак белой невольнице и сказал: „О лик новой лупы, дай нам услышать сладостные слова“.
И она взяла лютню и настроила её и стала повторять на ней напевы, пока помещение не заплясало, а потом она завела напев и произнесла такие стихи:
«Мой любимый стоит всегда пред глазами,
Его имя начертано в моем сердце.
Его вспомню, так все во мне – одно сердце,
Его вижу, так все во мне – одно око.
Мне сказали хулители: «Позабудешь!»
Я сказала: «Чему не быть, как же будет?»
Я сказала: «Уйди, хулитель, оставь нас,
Не старайся уменьшить то, что не мало».
И их господин пришёл в восторг и выпил свой кубок и дал выпить невольницам, а потом он наполнил чашу и, взяв её в руку, сделал знак коричневой невольнице и сказал: «О свет факела, чьё дыхание благовонно, – дай нам послушать твой прекрасный голос, внимающий которому впадает в соблазн!» И она взяла лютню и повторяла напевы, пока все в помещении не возликовало, и похитила сердца взглядами и произнесла такие стихи:
«Поклянусь тобою, других любить не буду
До смерти я, и любовь к тебе не предам я.
О полный месяц, прелестью закрывшийся,
Все прекрасные под твои идут знамёна.
Ты тот, кто превзошёл прекрасных нежностью,
Ты одарён творцом миров, Аллахом!»
И их господин, пришёл в восторг, и он выпил свою чашу и напоил невольниц, а потом он наполнил кубок и, взяв его в руку, сделал знак упитанной невольнице, и велел ей петь, перебирая напевы. И невольница взяла лютню и заиграла на голос, прогоняющий печали, и произнесла такие стихи:
«Коль впрямь ты простил меля, о тот, к кому я стремлюсь,
Мне дела нет до всех тех, кто сердится.
И если появится прекрасный твой лик, мне нет
Заботы о всех царях земли, если скроются.
Хочу я из благ мирских одной лишь любви Твоей,
О тот, к кому прелесть вся, как к предку возводится!»
И их господин пришёл в восторг и взял чашу и напоил невольниц, а потом он наполнил чашу и, взяв её в руку, сделал знак худощавой невольнице и сказал: «О гурия садов, дай нам послушать твои прекрасные слова!» И она взяла лютню и настроила её и перебрала напевы и произнесла такие стихи:
«Клянусь, на пути Аллаха [366] то, что ты сделал мне,
Расставшись со мной, когда терпеть без тебя не в мочь.
Клянусь, нас судья в любви рассудит, и он воздаст
Мне должное за тебя, творя справедливый суд».
И их господин пришёл в восторг и выпил кубок и напоил невольниц, а потом он наполнил кубок и, взяв его в руку, сделал знак жёлтой невольнице и сказал: «О солнце дня, дай нам послушать твои нежные стихи!»
И она взяла лютню и ударила по ней наилучшим образом и произнесла такие стихи:
«Мой любимый, когда ему я являюсь,
Обнажает меч острый глаз предо мною.
Пусть хоть частью возьмёт Аллах с него долг мне,
Раз жесток он, а дух ведь мой в его власти.
Всякий раз, как стажу душе: «Его брось ты!»
Все стремится душа моя лишь к нему же.
Лишь его средь других людей я желаю,
Но питает судьбы рука ко мне зависть».
И их господин пришёл в восторг и выпил и напоил невольниц, а затем он наполнил чашу и, взяв её в руку, сделал знак чёрной невольнице и сказал: «О чернота глаза, дай нам услышать хоть два слова». И она взяла лютню и настроила её и натянула струны и прошлась по ним на много ладов, а затем вернулась к первому ладу и, затянув напев, произнесла:
«О глаз, прошу, будь щедр, подари мне слезы,
В любви моей утратила жизнь совсем я.
Со страстью всякой я борюсь к любимым,
Но я влюблена, и радуется завистник.
Хулитель не даёт мне роз ланиты,
Когда душа моя стремится к розам.
Здесь чаши ходят вкруг с вином пьянящим,
И радость здесь, при музыке и лютне.
Пришёл ко мне любимый, увлеклась я,
И звезды счастья ярко нам сняли.
Но без вины задумал он расстаться,
А есть ли горше что-нибудь разлуки?
Его ланиты – сорванные розы;
Клянусь Аллахом, розы щёк прекрасны!
Когда б закон позволил яиц нам падать
Не пред Аллахом, пала бы ниц пред ним я».
И после этого рабыни поднялись и поцеловали землю меж рук их господина и сказали: «Рассуди нас, о господин».
И владелец их посмотрел на их красоту и прелесть и на их неодинаковый цвет, и восхвалил Аллаха великого и прославил его и потом сказал: «Каждая из вас читала Коран и научилась напевам и знает предания о древних и сведуща в историях минувших пародов, и я хочу, чтобы каждая из вас поднялась и указала рукой на свою соперницу – то есть белая укажет на смуглую, упитанная – на худощавую, жёлтая – на чёрную, – и пусть каждая из вас восхваляет себя и порицает свою подругу, а потом встанет её подруга и сделает с ней то же самое. И пусть это будут доказательства из почитаемого Корана и что-нибудь из преданий и стихов, чтобы мы увидели вашу образованность и красоту ваших речей». И невольницы ответили ему: «Слушаем и повинуемся!..»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать пятая ночь.
Когда же настала триста тридцать пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что невольницы сказали человеку из Йемена: „Слушаем и повинуемся!“ И затем встала первая из них (а это была белая) и указала на чёрную и сказала: „Горе тебе, о чёрная!“ Передают, что белизна говорила: «Я свет блестящий, я месяц восходящий, цвет мой ясен, лоб мой сияет, и о моей красоте сказал поэт:
Бела она, с гладкими щеками и нежная,
Подобна по прелести жемчужине скрытой»
Как алиф прекрасный стан её, а уста её —
Как мим, а дуга бровей над нею – как нуны [367],
И кажется, взгляд её – стрела, а дуга бровей —
Как лук, хоть и связан он бывает со смертью.
Коль явит ланиты нам и стан, то щека её —
Как роза и василёк, шиповник и мирта.
Обычно сажают ветвь в саду, как известно нам,
Но стана твоего ветвь – как много садов в нем!
Мой цвет подобен счастливому дню и сорванному цветку и сверкающей звезде.
И сказал Аллах великий в своей славной книге пророку своему Мусе (мир с ним!): «Положи руку себе за пазуху, она выйдет белою, без вреда» [368].
И сказал Аллах великий: «А что до тех, чьи лица побелеют [369], то в милости Аллаха они, и пребывают в ней вечно». Цвет мой – чудо, и прелесть моя – предел, и красота моя – завершение, и на подобной мне хороша всякая одежда, и ко мне стремятся души. И в белизне многие достоинства, как то, что снег нисходит с небес белым, и передают, что лучший из цветов белый, и мусульмане гордятся белыми тюрбанами, и если бы я стала припоминать, что сказано белизне во славу, изложение, право бы, затянулось. То, чего мало, но достаточно, – лучше, чем то, чего много и недостаточно. Но я начну порицать тебя, о чёрная, о цвет чернил и сажи кузнеца, и лица ворона, разлучающего любимых! Сказал поэт, восхваляя белизну и порицая черноту:
Не видишь ли ты, что жемчуг дорог за белый цвет,
А угля нам чёрного на дирхем мешок дают.
И лица ведь белые – те прямо вступают в рай,
А лицами чёрными геенна [370] наполнена.
И рассказывается в одном из преданий, передаваемых со слов лучших людей, что Нух – мир с ним! – заснул в какой-то день, а дети его – Сам и Хам – сидели у его изголовья. И набежал ветер и приподнял одежды Нуха, и открылась его срамота, и Хам посмотрел на него и засмеялся и не прикрыл его, а Сам поднялся и прикрыл. И их отец пробудился от сна и узнал, что совершили его сыновья, и благословил Сама и проклял Хама. И побелело лицо Сама, и пошли пророки и халифы прямого пути и цари из потомков его, а лицо Хама почернело, и он ушёл и убежал в страну абиссинцев, и пошли чернокожие от потомков его. И все люди согласны в том, что мало ума у чёрных и говорит говорящий в поговорке: «Как найти чёрного разумного?»
И господин сказал невольнице: «Садись, этого достаточно, ты превзошла меру!» И потом он сделал знак чёрной, и она поднялась, и указала рукой на белую, и молвила: «Разве не знаешь ты, что приведено в Коране, низведённом на посланного пророка, слово Аллаха великого: „Клянусь ночью, когда она покрывает, и днём, когда он заблистает!“ И если бы ночь не была достойнее, Аллах не поклялся бы ею и не поставил бы её впереди дня, – с этим согласны проницательные и прозорливые. Разве не знаешь ты, что чернота – украшение юности, а когда нисходит седина, уходят наслаждения и приближается время смерти? И если бы не была чернота достойнее всего, не поместил бы её Аллах в глубину сердца и ока. А как хороши слова поэта:
Люблю я коричневых за то лишь, что собран в них
Цвет юности и зёрна сердец и очей людских.
И белую белизну ошибкой мне не забыть,
От савана и седин всегда буду в страхе я.
А вот слова другого:
Лишь смуглые, не белые
Достойны все любви моей.
Ведь смуглость в цвете алых губ,
А белое – цвет лишаёв.
И слова другого:
Поступки чёрной – белые, как будто бы
Глазам она равна, владыкам света.
Коль ума лишусь, полюбив её, не дивитесь вы, —
Немочь чёрная ведь безумия начало.
И как будто цветом подобен я вороному в ночь, —
Ведь не будь её, не пришла б луна со светом.
И к тому же, разве хорошо встречаться влюблённым иначе как ночью? Довольно с тебя этого преимущества и выгоды. Ничто так не скрывает влюблённых от сплетников и злых людей, как чернота мрака, и ничто так не заставляет их бояться позора, как белизна утра. Сколько у черноты преимуществ, и как хороши слова поэта:
Иду к ним, и мрак ночей перед ними ходатай мой;
От них иду – белизна зари предаёт меня.
И слова другого:
Как много ночей со мной провёл мой возлюбленный,
И нас покрывала ночь кудрей темнотой своих.
Когда же блеснул свет утра, он испугал меня,
И милому я сказала: «Лгут маги, поистине».
И слова другого:
Пришёл он ко мне, закрывшись ночи рубашкою,
Шаги ускорял свои от страха, с опаскою,
И щеку я подостлал свою на пути его
Униженно, и подол тащил позади себя.
И месяца луч блеснул, почти опозорив нас,
Как будто обрезок он, от ногтя отрезанный.
И было, что было, из того, что не вспомню я,
Так думай же доброе, не спрашивай ни о чем.
И слова другого:
Лишь ночью встречает тех, с кем будет близка она,
Ведь солнце доносит все, а ночь – верный сводник.
И слова другого:
Нет, белых я не люблю, от жира раздувшихся,
Но чёрных зато люблю я, тонких и стройных,
Я муж, что сажусь верхом на стройно-худых коней
В день гонки; другие – на слонах выезжают.
И слова другого:
Посетил меня любимый
Ночью, обнялись мы оба
И заснули. И вдруг утро
Поднялся торопливо
Я прошу Аллаха: «Боже,
Мы хотим быть снова вместе!
Ночь пускай ещё продлится,
Раз мой друг лежит со мною!»
И если бы я стала упоминать о том, как хвалят черноту, изложение, право бы, затянулось, но то, что не велико и достаточно, лучше, чем то, что обильно и недостаточно. А что до тебя, о белая, то твой цвет – цвет проказы, и сближение с тобой – горесть, и рассказывают, что град и стужа в геенне, чтобы мучить людей дурных. А в числе достоинств черноты то, что из неё получают чернила, которыми пишут слова Аллаха. И если бы не чернота мускуса и амбры, благовония не доставлялись бы царям, и о них бы не поминали. Сколько у черноты достоинств, и как хороши слова поэта:
Не видишь ли ты, что мускус дорого ценится,
А извести белой ты на дирхем получишь куль?
Бельмо в глазу юноши зазорным считается,
Но, подлинно, чёрные глаза разят стрелами».
И её господин сказал ей: «Садись, этого достаточно!» И невольница села, и затем он сделал знак упитанной, и та поднялась…»
И Шахразаду застигло утро, иона прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать шестая ночь.
Когда же настала триста тридцать шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что йеменец, господин невольниц, сделал знак упитанной невольнице, и она поднялась и указала рукой на худощавую, и обнажила свой живот, так что стали видны его складки и показалась округлость её пупка. А затем она надела тонкую рубашку, яз-под которой было видно все её тело, и сказала: «Слава Аллаху, который сотворил меня и сделал мой образ красивым и наделил меня жиром и прекрасной полнотой и уподобил меня ветвям и увеличил мою прелесть и блеск! Слава ему за то, что он даровал мне, и за то, что почтил меня, когда помянул в своей великой книге, – велик он! – и привёл упитанного тельца [371]. И он сделал меня подобной саду, где находятся сливы и гранаты. А жители городов желают жирных птиц, чтобы есть их, и не любят они птиц тощих, и сыны Адама хотят жирного мяса и едят его. Сколько в упитанности преимуществ, и как хороши слова поэта:
Прощайся с возлюбленной – снимаются путники —
Но можешь ли ты, о муж, проститься с возлюбленной?
Расаживает она по дому соседнему,
Как жирная курочка – порока и скуки нет.
И я не видела, чтобы кто-нибудь остановился возле мясника и не потребовал бы у него жирного мяса. Сказали мудрецы: «Наслаждение в трех вещах: есть мясо, ездить верхом на мясе и вводить мясо в мясо». А ты, о сухопарая, – твои ноги – точно ноги воробья или печная кочерга, ты крестовина распятого и мясо порченного, и нет в тебе ничего радующего ум, как сказал о тебе поэт:
Аллах от всего меля спаси, что б заставило
Лежать рядом с женщиной, сухою, как лыко пальч.
Все члены её – рога, бодают они меня
Во сне, и ослабнувшим всегда просыпаюсь я».
И её господин сказал ей: «Садись, этого достаточно!» И она села.
И господин сделал знак худощавой, и та поднялась, подобная ветви ивы, или трости бамбука, или стеблю базилика, и сказала: «Слава Аллаху, который сотворил меня и создал прекрасной и сделал близость со мною пределом стремлений и уподобил меня ветви, к которой склоняются сердца! Когда я встаю, то встаю легко, а когда сажусь, то сажусь изящно; я легкомысленна при шутке, и душе моей приятно веселье. И не видала я, чтобы кто-нибудь, описывая возлюбленного, говорил: „Мой любимый величиной со слона“. И не говорят: „Он подобен горе, широкой и длинной“. А говорят только: „У моего любимого стройный стан, и он высок ростом“. Немного пищи мне достаточно, и малость воды утоляет мою жажду. Мои игры легки и шутки прекрасны, я живее воробья и легче скворца, близость со мной – мечта желающего и услада ищущего, мой рост прекрасен и прелестна улыбка, я точно ветвь ивы, или трость бамбука, или стебель базилика, и нет по прелести мне подобного, как сказал обо мне сказавший:
Я с ветвью тонкой твой стан сравнил
И образ твой своей долей сделал.
Как безумный я за тобой ходи и —
Так боялся я соглядатаев.
Из-за подобных мне безумствуют влюблённые и впадает в смущенье тоскующий, и если мой любимый привлекает меня, я приближаюсь к нему, и если он наклоняет меня, я наклоняюсь к нему, а не на него. А ты, о жирная телом, – ты ешь, как слон, и не насыщает тебя ни многое, ни малое, и при сближении не отдыхает с тобою друг, и не находит он с тобою пути к веселью – величина твоего живота мешает тебя познать, и овладеть тобой не даёт толщина твоих бёдер. Какая красота в твоей толщине и какая в твоей грубости тонкость и мягкость? Подобает жирному мясу только убой, и нет в нем ничего, что бы требовало похвал. Если с тобою кто-нибудь шутит, ты сердишься, а если с тобою играют, – печалишься; заигрывая, ты сопишь, и когда ходишь, высовываешь язык, а когда ешь, не можешь насытиться. Ты тяжелее горы и безобразнее гибели и горя, нет у тебя движения и нет в тебе благословения, и только и дела у тебя, что есть и спать. Ты точно надутый бурдюк или уродливый слон, и когда ты идёшь в дом уединения, ты хочешь, чтобы кто-нибудь помыл тебя и выщипал на тебе волосы – а это предел лени и образец безделья. И, коротко говоря, нет в тебе похвального, и сказал о тебе поэт:
Грузна как бурдюк она с мочею раздувшийся,
И бедра её, как склоны гор возвышаются.
Когда в землях западных кичливо идёт она,
Летит на восток тот вздор, который несёт она».
И её господин сказал ей: «Садись, этого достаточно!» И она села, а он сделал знак жёлтой невольнице, и та поднялась на ноги и восхвалила Аллаха великого и прославила его и произнесла молитву и привет избранному им среди созданий, а затем она показала рукой на коричневую невольницу и сказала…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать седьмая ночь.
Когда же настала триста тридцать седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что жёлтая невольница поднялась на нога и восхвалила Аллаха великого и прославила его, а затем она указала рукой на коричневую невольницу и сказала ей:
«Я восхвалена в Коране, и описал мой цвет милосердный и дал ему преимущество над всеми цветами, когда сказал – велик он! – в своей ясной книге: „Жёлтая, чист её цвет, и радует он взирающих…“ [372] И цвет мой – чудо, красота моя – предел, и прелесть моя – совершенство, ибо мой цвет – цвет динара, цвет звёзд и светил, и цвет яблока и образ мой – образ прекрасных и имеет цвет шафрана, превозносящийся над всеми цветами, и образ мой необычен, и цвет мой удивителен. Я мягка телом и дорога ценою, и я объяла все виды красоты, и цвет мой дорог в этом мире, как чистое золото. И сколько во мне преимуществ, и о подобной мне сказал поэт:
Её желтизна блестит, как солнца прекрасный свет,
Динару она равна по виду красивому.
Не выразит нам шафран и части красот её,
О нет, и весь вид её возносится над луной.
А затем я начну порицать тебя, о коричневая цветом! Твой цвет-цвет буйвола, и видом твоим брезгают души, и если есть твой цвет в какой-нибудь вещи, то её порицают, а если он есть в кушанье, то оно отравлено. Твой цвет – цвет мух, и он отвратителен, как собака. Среди прочих цветов он приводит в смущенье и служит признаком горестей, и я никогда не слыхала о коричневом золоте, или жемчуге, или рубине. Уходя в уединение, ты меняешь цвет лица, а выйдя, становишься ещё более безобразной; ты не чёрная, которую знают, и не белая, которую описывают, и нет у тебя никаких преимуществ, как сказал о тебе поэт:
Цвет пыли, вот цвет её лица; то землистый цвет,
Как прах, облепляющий прохожего ноги.
Едва на неё я брошу глазом хоть беглый взгляд,
Заботы усилятся мои и печали».
И её господин сказал: «Садись, этого достаточно!» – и она села. И господин её сделал знак коричневой невольнице, а она обладала прелестью и красотой, и была высока, соразмерна, блестяща и совершенна. И её тело было мягко, а волосы – как уголь. Она была стройна телом, розовощёка, с насурмленными глазами, овальными щеками, прекрасным лицом, красноречивым языком, тонким станом и тяжёлыми бёдрами. И сказала она: «Слава Аллаху, который не сделал меня ни жирной и порицаемой, ни худощавой и поджарой, ни белой, как проказа, ни жёлтой, как страдающий от колик, ни чёрной, – цвета сажи – но, напротив, сделал мой цвет любимцем обладателей разума. Все поэты хвалят коричневых на всех языках и дают их цвету преимущество над всеми цветами. Коричневый цветом имеет похвальные качества, и от Аллаха дар того, кто сказал:
У смуглых не мало свойств, и если б ты смысл их знал,
Твой глаз бы не стал смотреть на красных и белых.
Умелы в словах они, и взоры играют их;
Харута пророчествам и чарам учить бы могли [373].
И слова другого:
Кто смуглого мне вернёт, чьи члены, как говорят,
Высокие, стройные самхарские копья.
Тоскуют глаза его, пушок его шелковист;
Он в сердце влюблённого всегда пребывает.
И слова другого:
Я ценю, как дух, точку смуглую на лице его,
Белизна же пусть превосходит блеском месяц.
Ведь когда б имел он такую точку, но белую,
Красота его заменилась бы позором.
Не вином его опьяняюсь я, но, поистине,
Его локоны оставляют всех хмельными,
И красоты все одна другой завидуют,
И пушком его все бы стать они хотели.
И слова поэта:
Почему к пушку не склоняюсь я, когда явится
На коричневом, что копью подобен цветом.
Но ведь всех красот завершение, – говорит поэт,
Муравьёв следы, что видны на ненюфаре [374].
И я видывал, как влюблённые теряли честь
Из за родинки под глазом его чёрным.
И бранить ли станут хулители за того меня,
Кто весь родинка? – Так избавьте же от глупых!
Мой образ прекрасен, и стан мой изящен, и цвет мой желанен для царей, и любят его все, и богатые и нищие. Я тонка, легка, прекрасна и изящна, нежна телом и высока ценою, и во мне завершилась красота, образованность и красноречие. Моя внешность прекрасна, язык мой красноречив, мои шутки легки, и игры мои изящны. А ты, – ты подобна мальве у ворот аль-Лук [375] жёлтая и вся в жилах. Пропади ты, о котелок мясника, о ржавчина на меди, о видом подобная сове, о пища с дерева заккум! Тому, кто лежит с тобой, тесло дышать, и он погребён в могилах, и нет у тебя в красоте преимущества, как сказал о подобной тебе поэт:
Она очень жёлтая, хотя не больна она,
Стесняет она мне грудь, болит голова моя,
Когда не раскается душа, я срамлю её,
Целую ту жёлтую, и зубы она мне рвёт».
И когда она окончила своё стихотворение, её господин оказал ей: Садись, этого достаточно!» А после этого…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать восьмая ночь.
Когда же настала триста тридцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда невольница окончила своё стихотворение, её господин сказал: „Садись, этого довольно!“ А после этого он помирил невольниц и одел их в роскошные одежды, и подарил им дорогие камни, земные и морские, и не видал я, о повелитель правоверных, ни в какое время и ни в каком месте никого, краше этих прекрасных невольниц».
И когда аль-Мамун услышал эту повесть от Мухаммеда аль-Басри, он обратился к нему и спросил: «О Мухаммед, знаешь ли ты, где эти невольницы и их господин. Можешь ли ты купить их для нас?» И Мухаммед ответил ему: «О повелитель правоверных, до меня дошло, что их господин влюблён в них и не может с ними расстаться». – «Захвати для их господина по десять тысяч динаров за каждую девушку (а всего это составит шестьдесят тысяч динаров), и возьми их с собой, и отправляйся к нему, и купи у него невольниц», – сказал аль-Мамун. И Мухаммед аль-Басри взял у него эти деньги и отправился и, прибыв к господину невольниц, сказал ему, что повелитель правоверных желает купить у него этих девушек за столько-то.
Йеменец согласился их продать в угоду повелителю правоверных, и отослав невольниц к нему, и когда они прибыли к повелителю правоверных, он приготовил для них прекрасное помещение, и проводил с ними время. И девушки разделяли трапезу халифа, а он дивился их красоте и прелести и разнообразию их цветов и их прекрасным речам. И таким образом они провели некоторое время, а потом у их первого господина, который их продал, не стало терпения быть в разлуке с ними. И он послал письмо повелителю правоверных аль-Мамуну, где жаловался ему на то, какова его любовь к невольницам, и содержало оно такие стихи:
«Шесть прекрасных похитили мою душу,
Шесть прекрасных – привет я им посылаю.
Моё зренье и слух они, моя жизнь в них,
Мой напиток и кушанье и услада,
Не забуду сближения с красотой их,
Сна приятность, когда их нет, удалилась.
Ах, как долго печалился и рыдал я,
Мне бы лучше среди людей не родиться!
О глаза, что украшены дивно веком!
Точно луки, – в меня они мечут стрелы».
И когда это письмо попало в руки халифа аль-Мамуна, он облачил девушек в роскошные одежды, дал им шестьдесят тысяч динаров и послал их к господину. И они прибыли к нему, и он им обрадовался до крайних пределов, больше чем деньгам, которые пришли с ними. И жил с ними наилучшей и приятнейшей жизнью, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний.
[Перевод: М. А. Салье] | |
Сказка № 4538 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Рассказывают также, что повелитель правоверных Харун ар-Рашид както ночью беспокоился, и ему трудно было заснуть, и он все время ворочался с боку на бок от сильного беспокойства. И когда это его обессилило, он призвал Масрура и сказал ему: «О Масрур, придумай, кто развлечёт меня в эту бессонницу». И Масрур ответил: «О владыка, не хочешь ли пойти в сад, который при доме, и поглядеть, какие там цветы, и посмотреть на Звезды, как они хорошо расставлены, и на луну, светящую над водой?» – «О Масрур, моя душа не стремится ни к чему такому», – ответил халиф. И Масрур сказал: «О владыка, у тебя во дворце триста наложниц и у каждой наложницы комната. Прикажи им вдвоём уединиться в своих комнатах, а сам ходи и смотри на них, когда они не будут стонать». – «О Масрур, – сказал халиф, – „Дворец – мой дворец, и невольницы – моё достояние, но только душа моя не стремится ни к чему такому“.
И Масрур сказал: «О владыка, вели учёным, мудрецам и стихотворцам явиться к тебе, и пусть они обсуждают вопросы и говорят стихи и рассказывают сказки и предания». Но халиф ответил: «Душа моя не стремится ни к чему такому». – «О владыка, – сказал Масрур, – прикажи слугам, сотрапезникам и остроумцам явиться к тебе, и пусть они тебя развлекают удивительными шутками». По халиф отвечал: «О Масрур, моя душа не стремится им к чему такому». И тут Масрур воскликнул: «О владыка, отруби мне тогда голову…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста двадцать восьмая ночь.
Когда же настала триста двадцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Масрур сказал халифу: „О владыка, отруби мне тогда голову – может быть, Это прогонит твою бессонницу и прекратит беспокойство, которое ты испытываешь“.
И ар-Рашид засмеялся его словам и сказал: «О Масрур, посмотри, кто у дверей из сотрапезников». И Масрур вышел, и потом вернулся и сказал: «О владыка, у двери Али ибн Мансур альХалии ад-Димашки». – «Ко мне его!» – воскликнул халиф. И Масрур ушёл и привёл ибн Мансура, и, войдя, тот сказал: «Мир тебе, о повелитель правоверных!» И халиф ответил на его приветствие и молвил: «О ибн Мансур, расскажи нам какой-нибудь из твоих рассказов». – «О повелитель правоверных, рассказать тебе то, что я видел воочию, или то, что я слышал?» – спросил ибн Мансур. «Если ты видел что-нибудь диковинное, расскажи нам, ибо рассказ не то, что лицезрение», – отвечал повелитель правоверных. И Али оказал: «О повелитель правоверных, освободи для меня твой слух и твоё сердце». – «О ибн Мансур, я слушаю тебя ухом, смотрю на тебя оком и внимаю тебе сердцем», – ответил халиф.
«О повелитель правоверных, – сказал тогда Али, – знай, что мне на каждый год назначено жалованье от Мухаммеда ибн Сулеймана аль-Хашими, султана Басры, и я отправился к нему по обычаю, и, прибыв к нему, увидел, что он собрался выезжать на охоту и ловлю. И я приветствовал его, и он ответил мне приветствием и сказал: „О ибн Мансур, поедем с нами на охоту“. Но я отвечал ему: „О владыка, нет у меня сил ехать верхом. Помести меня в доме гостей и поручи придворным и наместникам заботиться обо мне“.
И он сделал так и отправился на охоту, а мне оказали наивысшее уважение и угостили меня наилучшим угощеньем. А я сказал себе: «О диво Аллаха! Я уже давно прихожу из Багдада в Басру, но ничего не знаю в Басре, кроме дороги от дворца к саду и от сада ко дворцу. Как не воспользоваться мне таким случаем и не прогуляться по Басре, если не в этот раз? Я сейчас встану и пойду один по городу». И я надел свои самые роскошные одежды и пошёл гулять по Басре. А тебе известно, о повелитель правоверных, что в ней семьдесят улиц длиной каждая в семьдесят фарзахов иракской мерой, и я заблудился в её переулках и почувствовал жажду. И я шёл, о повелитель правоверных, и вдруг вижу большую дверь с двумя кольцами из жёлтой меди, и на дверь были опущены красные парчовые занавески, а рядом с нею стояли две скамьи, а над нею была решётка для виноградных лоз, которые осеняли эту дверь. И я остановился, разглядывая это, и пока я стоял, я вдруг услышал голос и стоны, исходившим из печального сердца, и голос этот переливался в напеве и произносил такие стихи:
«Недугов и напастей вместилище плоть моя,
Виною тому газель, чей дом и земля вдали.
О ветры зарудские, что подняли грусть во мне,
Аллахом, творцом молю, вы в дом заверните мой.
Газель упрекните вы – укоры смягчат её,
Скажите получше вы, когда она будет вам
Внимать, и о любящих вы речь заведёте с ней.
Добро сотворите мне по вашей вы милости.
Намёк обо мне вы ей подайте в речах своих:
«Что сталось с рабом твоим? Его убиваешь ты
Разлукой, хоть нет вины за ним и послушен он.
Других не любил душой, без толку не говорил,
И клятв не нарушил он и не был жесток с тобой?»
Ответит она улыбкой, скажете мягко вы:
«Не дурно бы близостью тебе поддержать его,
Поистине, он в тебя влюблён, как и следует,
И око его не спит-рыдает и плачет од».
И если она согласна будет – в том наша цель,
А если увидите вы гнев на лице её,
То ей возразите вы, сказав: «Он неведом нам».
И я сказал про себя: «Если исполнивший эту песню красив, то он соединил в себе красоту, красноречие и прекрасный голос».
Потом я подошёл к двери и стал понемногу приподнимать занавеску, и вдруг увидел белую девушку, подобную луне в четырнадцатую ночь, – со сходящимися бровями, томными веками и грудями, как два граната, и уста её были нежны и подобны ромашке, а рот её походил на печать Сулеймана, и ряд зубов играл разумом нанизывающего и рассыпающего, как сказал о нем поэт:
О жемчуг в устах любимых, кем вложен ты,
Кто влагу вин и ромашку вложил в уста?
И кто у зари улыбку взял в долг твою,
И кто замком из коралла замкнул тебя?
Ведь всякий, кто тебя увидит, от радости
Кичится, а кто целует, как быть тому.
А вот слова другого:
О жемчуг в устах любимых,
Будь милостив ты к кораллу,
Над ним не превозносись ты,
Ты не был ли найден сирым?
А в общем, она объяла все виды красоты и стала искушением для женщин и мужчин; не насытится видом её красоты смотрящий, и такова она, как сказал о ней поэт:
Придя, она убивает нас, а уйдёт когда,
Людей в себя влюблёнными всех делает.
Она солнечна, луне подобна, но только ей
Суровость, отдаление не свойственны.
Сады Эдема в её рубашке открыты нам,
И луна на небе над воротом её высится.
И пока я смотрел на девушку через просветы занавески, она вдруг обернулась и увидела, что я стою у двери, и сказала своей невольнице: «Посмотри, кто у двери». И невольница поднялась и подошла ко мне и сказала: «О старец, или у тебя нет стыда, или седина Заодно с постыдным?» – «О госпожа, – ответил я ей, – что до седины, то о ней мы знаем, а что до постыдного, то не думаю, чтобы я пришёл с постыдным». – «А что более постыдно, чем врываться не в свой дом и смотреть на женщину из чужого гарема?» – спросила её госпожа. И я сказал ей: «О госпожа, для меня есть извинение». – «А какое извинение?» – спросила она. «Я чужеземец, мучимый жаждой, и жажда убила меня», – отвечал я. И девушка сказала: «Мы приняли твоё извинение…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста двадцать девятая ночь.
Когда же настала триста двадцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка сказала: „Мы приняли твоё извинение“. А затем она позвала какую-то невольницу и сказала ей: „О Лутф, дай ему выпить глоток из золотого кувшина“.
И невольница принесла мне кувшин из червонного золота, украшенный жемчугом и драгоценностями, полный воды, смешанной с благоухающим мускусом, и был покрыт кувшин платком из зеленого шелка. И я стал пить, затягиваясь питьём и украдкой поглядывая на девушку, и простоял долго, а потом я возвратил кувшин невольнице и продолжал стоять. «О старец, иди своей дорогой», – оказала девушка. И я отвечал ей: «О госпожа, мои мысли заняты». – «Чем же?» – спросила она. «Думами об изменчивости времени и превратностях случая», – отвечал я. «Ты имеешь на это право, ибо время приносит дивное, – молвила девушка. – Но какое из его чудес ты увидел, что думаешь о нем?» – «Я думаю о хозяине этого дома – он был моим другом при жизни», – отвечал я. «Как его имя?» – спросила она. И я сказал: «Мухаммед ибн Али, ювелир, и у него были большие деньги. Оставил ли он детей?» – «Да, он оставил дочь, которую зовут Будур, и она унаследовала все его деньги», – отвечала девушка. «И это ты его дочь?» – спросил я. И она ответила: «Да», – и засмеялась, а потом она сказала: «О старец, ты затянул речи; иди же своей дорогой». – «Уйти неизбежно, – ответил я, – но только я вижу, что твои прелести изменились. Расскажи мне о своём деле, может быть Аллах пошлёт тебе помощь через мои руки». – «О старец, – сказала девушка, – если ты из людей тайны, мы откроем тебе нашу тайну. Расскажи мне, кто ты, чтобы я знала, можно ли тебе доверять тайны, или нет. Поэт сказал:
Лишь тот может тайну скрыть, кто верста останется
И тайна сокрытою у лучших лишь будет.
Я тайну в груди храню, как в доме с запорами,
К которым потерял ключ, а дом за печатью».
«О госпожа, – ответил я, – если твоя цель узнать, кто я, то знай – я Али ибн Мансур аль-Халии, сотрапезник повелителя правоверных Харуна ар-Рашида».
И когда девушка услышала моё имя, она сошла с седалища и приветствовала меня и сказала: «Добро пожаловать тебе, о ибн Матасур. Теперь я тебе расскажу о своём положении и доверю тебе свою тайну. Я влюблённая, разлучённая». – «О госпожа, – сказал я ей, – ты красива и можешь любить только тех, кто прекрасен. Кого же ты любишь?» – «Я люблю Джубейра ибн Умейра аш-Шейбани, эмира племени Шейбан», – ответила девушка и описала мне юношу, лучше которого не было в городе Басре. И я спросил её: «О госпожа, было ли между вами сближение, или переписка?» – «Да, – отвечала девушка, – но он любил нас любовью языка, а не сердца и души, так как он не исполнил обещания и не соблюл договора». – «О госпожа, а в чем причина вашей разлуки?» – спросил я. И девушка отвечала: «Вот её причина. Однажды я сидела, и эта невольница расчёсывала мне волосы, а окончив их расчёсывать, она заплела мне косы, и ей понравилась моя красота и прелесть, и она нагнулась ко мне и поцеловала меня в щеку. А он в это время незаметно вошёл и видел это, и, увидав, что невольница целует меня в щеку, он тотчас же повернул назад, гневный, намереваясь навсегда разлучиться, и произнёс такое двустишие:
«Коль буду делить любовь любимого с кем-нибудь,
Оставлю любимого, один заживу я.
Добра нет в возлюбленном, когда он в любви своей
Того, чего любящий желает, не хочет».
И с тех пор как он ушёл, отвернувшись от меня, и до сего времени к нам не пришло от него ни письма, ни ответа, о ибн Мансур». – «Чего же ты хочешь?» – спросил я её. И она сказала: «Я хочу послать ему с тобой письмо, и если ты принесёшь мне ответ, у меня будет для тебя пятьсот динаров, а если ты не принесёшь мне ответа, тебе будет за то, что ты сходил, сто динаров». – «Делай что хочешь», – молвил я. И девушка сказала: «Слушаю и повинуюсь!» А потом она кликнула одну из своих невольниц и оказала: «Принеси мне чернильницу и бумагу». И невольница принесла ей чернильницу и бумагу, и девушка написала такие стихи:
«Любимый, что значит удаленье и ненависть,
И где снисходительность и мягкость взаимная?
Зачем отвернулся ты, покинул меня теперь?
Лицо твоё уж не то, которое знала я.
Да, сплетники донесли про нас тебе ложное,
Ты внял их речам, они безмерно прибавили.
И если поверил ты речам их, то будь далёк,
Любимый, от этого – ты знаешь ведь лучше их.
Молю твоей жизнью я, – скажи мне, что слышал ты,
Ты знаешь, что говорят, и будешь ты справедлив.
И если действительно слова я сказала те, —
Словам объяснение есть, и разно значенье слов.
Допустим, что слово то Аллахом ниспослано —
И Тора [363] изменена людьми и испорчена.
Поддельного прежде нас немало уж сказано,
Ведь вот перед Яковом порочили Юсуфа.
И нам, и тебе, и мне, и также доносчику
Готовится грозный день, когда мы предстанем все».
Потом она запечатала письмо и подала его мне, и я взял его и пошёл к дому Джубейра ибн Умейра ашШейбани. И оказалось, что Джубейр на охоте, и я сел подождать его, и пока я сидел, вдруг он приехал с охоты, и когда я увидел его верхом, о повелитель правоверных, мой разум смутился от его красоты и прелести. И Джубейр обернулся и увидел, что я сижу у ворот его дома, и, увидев меня, сошёл с коня, и, подойдя ко мне, обнял меня и приветствовал, и представилось мне, что я обнял весь мир со всем, что в нем есть. Потом он вошёл со мной в дом и посадил меня на свою постель и велел подать столик. И подали столик из хорасанского клёша с золотыми ножками, и были на нем всякие кушанья и всевозможное мясо, пожаренное на сковородке или на вертеле, и подобное этому. И, усевшись за столик, я стал внимательно его разглядывать и увидел, что на нем написаны такие стихи…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Ночь, дополняющая до трехсот тридцати.
Когда же настала ночь, дополняющая до трехсот тридцати, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Али ибн Мансур говорил: «И, усевшись за столик Джубейра ибн Умейра аш-Шейбани, я стал внимательно его разглядывать и увидел, что на нем написаны такие стихи:
Постой с журавлями ты у табора мисок [364],
И в стане расположись жаркого и дичи.
Поплачь о птенцах ката, – о них вечно плачу я, —
О жареных курочках с цыплятами вместе.
О горесть души моей о двух рыбных кушаньях
На свежей лепёшечке из плотного теста!
Аллаха достоин ужин тот! Как прекрасен он,
Коль зелень макаю я в разбавленный уксус,
И рис в молоке овец, куда погружаются
Все руки до самого предела браслетов.
Терпенье, душа! Аллах, поистине, милостив.
И если бессилен ты, он даст тебе помощь.
Потом Джубейр ибн Умейр сказал: «Протяни руку к нашему кушанью и залечи нам сердце, поев нашей пищи». – «Клянусь Аллахом, – ответил я ему, – „Я не съем ни одного кусочка твоего кушанья, пока ты не исполнишь моей нужды!“ – „Что у тебя за нужда?\"спросил он. И я вынул письмо, и, когда Джубейр прочитал его и понял, что в нем было, он разорвал его и кинул на землю и сказал мне: «О ибн Мансур, каковы бы ни были твои нужды, мы их исполним, кроме этой, которая относится к написавшей это письмо, – на её письмо нет у меня ответа“.
И я поднялся сердитый, а он уцепился за мой подол и сказал мне: «О ибн Мансур, я расскажу тебе о том, что она тебе сказала, хотя меня и не было с вами». – «Что же она мне сказала?» – спросил я, и Джубейр ответил: «Разве не сказала тебе написавшая это письмо» «Если ты мне принесёшь от него ответ, у меня будет для тебя пятьсот динаров, а если не принесёшь мне от него ответ, у меня будет для тебя, за то, что ты сходил, сто динаров?» – «Да», – ответил я. И юноша сказал» «Сиди сегодня у меня – ешь, пей, наслаждайся и веселись и возьми себе пятьсот динаров». И я сидел у него и ел, и пил, и наслаждался, и веселился, и развлекал его рассказами, а потом я сказал: «О господин, нет в твоём доме музыки?»
«Мы уже долгое время пьём без музыки», – ответил он мне. А потом позвал кого-то из своих невольниц и крикнул: «О Шеджерет-ад-Дурр!» И невольница ответила ему из своей комнаты, а у неё была лютня – изделие индусов – завёрнутая в зелёный шёлковый чехол. И невольница пришла и села и, положив лютню на колени, прошлась по ней на двадцать одни лад, а затем она вернулась к первому ладу и, заведя напев, произнесла такие стихи:
«Кто не вкусил любви услады и горечи,
Отличить не может сближения от разлуки тот,
Точно так же тот, кто отклонится от путей любви,
Отличить не может пути крутого от ровного,
Неизменно я возражал влюблённым, покуда сам
Её горечи и услад её не изведал я,
Я не выпил чаши насильно я её горечи,
Не унизился перед рабам её и владыкой я.
Как часто ночь любимый проводил со мной,
И сосал я сладость слюны его из уст его.
Сколь краткой жизнь ночей любви для пас была.
С зарёю вместе вечер наступал её.
Дал обет злой рок, что заставит он разлучиться нас,
И теперь исполнил обет, им данный, суровый рок.
Так судило время, и нет отмены суду его.
Кто препятствовать господину станет в делах его?»
И когда невольница окончила своё стихотворение, её господин закричал великим криком и упал без памяти, а невольница сказала: «Да не взыщет с тебя Аллах, о старец! Мы долгое время пьём без музыки, боясь для нашего господина припадка, подобного этому. Но ступай в ту комнату и спи там».
И я отправился в комнату, которую она мне указала, и проспал там до утра, и вдруг пришёл ко мне слуга, у которого был мешок с пятью сотнями динаров и сказал мне: «Вот то, что обещал тебе мой господин, но только не возвращайся к девушке, которая послала тебя, и пусть будет, как будто ни ты не слышал об этой истории, ни мы не слышали». – «Слушаю и повинуюсь!\"отвечал я и взял мешок и отправился своей дорогой, говоря про себя: „Девушка ждёт меня со вчерашнего дня. Клянусь Аллахом, я не премину вернуться к ней и расскажу ей, что произошло между мною и юношей, так как, если я не вернусь к ней, она, может быть, станет меня бранить и бранить всякого, кто пришёл из моей страны“.
И я отправился к девушке и нашёл её стоящей за занавеской, и, увидав меня, она сказала: «О ибн Мансур, ты не исполнил моей нужды?» – «Кто осведомил тебя об этом?» – спросил я. И она оказала: «О ибн Мансур, я открыла ещё и другое: когда ты подал ему бумажку, он разорвал её и бросил и сказал тебе: „О ибн Мансур, какие бы ни были у тебя нужды, мы все исполним, кроме того, что нужно писавшей эту бумажку – нет для неё у меня ответа“. И ты поднялся сердитый, и он вцепился в твой подол и сказал тебе: „О ибн Мансур, сиди у меня, сегодня ты мой гость. Ешь, пей, наслаждайся, и веселись, и возьми себе пятьсот динаров“. И ты сидел у него, ел и пил, и наслаждался, и веселился, и развлекал его рассказами, и невольница спела такуюто песню с такими-то стихами, и он упал без памяти».
И я спросил её, о повелитель правоверных: «Разве ты была с нами?» И она сказала: «О ибн Мансур, разве не слышал ты слов поэта:
Сердца влюблённых, право, имеют очи,
И видят то, что видящий не видит.
Но только, о ибн Мансур, ночь и день не сменяются над вещью без того, чтобы изменить её…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать первая ночь.
Когда же настала триста тридцать первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка сказала: „Но только, о ибн Мансур, ночь и день не сменяются над вещью без того, чтобы изменить её“.
И потом она подняла глаза к небу и сказала: «Боже мой и господин и владыка, как ты испытал меня любовью к Джубейру ибн Умейру, так испытай его любовью ко мне, если даже любовь перейдёт из моего сердца в его сердце».
И затем она дала мне сто динаров за мой путь, и я взял их и пошёл к султану Басры и увидел, что тот уже приехал с охоты. И я взял у него положенное и вернулся в Багдад.
Когда же наступил следующий год, я отправился в город Басру, чтобы попросить, как обычно, положенное мне жалованье, и султан дал мне положенное. И когда я хотел возвратиться в Багдад, я стал размышлять про себя о девушке Будур и сказал: «Клянусь Аллахом, я непременно пойду к ней и посмотрю, что произошло у неё с её другом».
И я пришёл к её дому и увидел, что у ворот подметено и полито, и что там стоят слуги, челядинцы и прислужники, и сказал про себя: «Быть может, забота в сердце девушки перелилась через край и она умерла, и поселился в её доме эмир из эмиров?» И я ушёл и вернулся к дому Джубейра ибн Умейра аш-Шейбани и знал, что скамьи перед ним обвалились, и не нашёл возле его дома слуг, как обычно, и тогда я сказал себе: «Быть может, он умер».
И я стал у ворот его дома и принялся лить слезы и оплакивать дом такими стихами:
«Владыки, что тронулись, и сердце идёт им всюду,
Вернитесь – вернётесь вы, вернётся и праздник мой.
Стою я у ваших врат, оплакиваю ваш дом,
И льётся слеза моя, и веки друг друга бьют,
И дом вопрошаю я, рыдая, и ставку их,
Где тот, кто и милости и щедрость оказывал?
Иди же путём своим, – любимые тронулись
С полей, и закиданы землёю они теперь.
Аллах, не лиши меня возможности видеть их
Красоты и вдоль и вширь, и свойства их сохрани!»
И пока я оплакивал жителей этого дома такими стихами, о повелитель правоверных, вдруг бросился ко мне из дома чёрный раб и сказал: «О старец, замолчи, да лишится тебя твоя мать! Что это ты, я вижу, оплакиваешь этот дом такими стихами?» – «Я знал, что он принадлежал одному из моих друзей», – ответил я. «А как его имя?» – спросил негр. И я ответил: «Джубейр ибн Умейр аш-Шейбани». – «А что же с ним случилось?» – воскликнул негр. «Слава Аллаху, вон он – по-прежнему богат и благоденствует и властвует, но только Аллах испытал его любовью к девушке, которую Зовут Ситт-Будур, и он залит любовью к ней, и от сильной страсти и мучения он подобен большому брошенному камню. Если он проголодается, то не говорит: „Накормите меня“, а если захочет пить, не говорит: „Напоите меня“.
«Попроси для меня разрешения войти к нему», – сказал я. И раб ответил: «О господин, войдёшь ли ты к тому, кто разумеет, или к тому, кто не разумеет?» – «Я непременно войду к нему при всех обстоятельствах!\"сказал я, и раб вошёл в дом, чтобы спросить позволения, а потом он вернулся ко мне с разрешением. И я вошёл к Джубейру и увидал, что он подобен брошенному камню и не понимает ни знаков, ни объяснений. Я заговорил с ним, но он не заговорил со мною, и один из слуг его сказал мне: „О господин, если ты помнишь какие-нибудь стихи, скажи их ему и возвысь голос, тогда он очнётся и обратится к тебе“.
И я произнёс такие два стиха:
«Позабыл ли ты о любви к Будур, или стоек все?
И не спишь ночей, или сон смежает глаза твои?
Если льются слезы твои струёй изобильною,
То знай – в раю навеки поселишься ты».
И, услышав это стихотворение, Джубейр открыл глаза и сказал: «Добро пожаловать, о ибн Мансур! Забава стала значительным делом». – «О господин, – спросил я, – есть ли у тебя нужда ко мне?» – «Да, – отвечал Джубейр, – я хочу написать ей письмо и послать его к ней с тобою. И если ты принесёшь мне ответ, у меня будет Для тебя тысяча динаров, а если не принесёшь ответа, у меня будет для тебя, за то, что ты сходил, двести динаров». И я сказал ему: «Делай что тебе вздумается…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать вторая ночь.
Когда же настала триста тридцать вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ибн Мансур говорил: „И я сказал ему: „Делай что тебе вздумается!“ И он позвал одну из своих невольниц и сказал: «Принеси мне чернильницу и бумагу!“ И когда она принесла ему то, что просил Джубейр, он написал такие стихи:
«Владыки, молю Аллахом, будьте помягче вы
Со мною, – любовь ума во мне не оставила.
Любовь овладела мной, и страсть к вам, поистине,
В болезни меня одела, ею унижен я.
Ведь прежде преуменьшал я силу любви своей,
Ничтожной, о господа, и лёгкой считал её.
Когда ж показала страсть мне волны морей своих,
По воле Аллаха тех простил я, кто знал любовь.
Хотите вы сжалиться – любовь подарите мне,
Хотите убить меня – припомните милость».
Потом он запечатал письмо и подал его мне, и я взял его и отправился к дому Будур. И я стал, как всегда, мало-помалу приподнимать занавеску и вдруг увидел десять невольниц, высокогрудых дев, подобных лунам, и госпожа Будур сидела между ними, точно месяц среди звёзд или солнце, когда оно раскроется от облаков, и не было у неё ни мучений, ни страданий. И когда я смотрел на неё и дивился этим обстоятельствам, она вдруг бросила на меня взгляд и» увидав, что я стою у дверей, сказала: «Приют и уют!»
И я вошёл и приветствовал Будур и показал ей бумажку, и, прочитав её и поняв, что в ней было, девушка засмеялась и сказала: «Мне, о ибн Мансур, не солгал поэт, когда сказал:
Поистине, я любовь к тебе стойко выдержу,
Лака явится от тебя ко мне посланник.
О ибн Мансур, вот я напишу для тебя ответ, чтобы тот человек дал тебе то, что он обещал». – «Да воздаст тебе Аллах благом!» – сказал я ей. И она позвала одну из своих невольниц и сказала: «Принеси мне чернильницу и бумагу!» И когда невольница принесла ей то, что она потребовала, девушка написала Джубейру такие стихи:
«Почему обет соблюла я свой, а вы предали?
Как вы видели, справедлива я, и обидели.
Вы ведь первые на разрыв пошли с жестокостью,
И вы предали, и предательство от вас пошло.
Всегда в пустыне помнила обеты я,
Вашу честь всегда охраняла я и клялась за вас,
Но увидела своим оком я неприятное,
И услышала я про вас тогда вести скверные.
Унижать ли буду сама свой сан, чтоб поднять ваш сан?
Поклянусь творцом – уважали б вы – уважали б вас.
Отвращу я сердце от вас своё и забуду вас,
Отряхну я руки, на вас утратив надежды все».
«Клянусь Аллахом, о госпожа, – он далёк от смерти лишь до тех пор, пока не прочитает эту записку», – воскликнул я, и затем я разорвал бумажку и сказал девушке: «Напиши ему другие стихи». – «Слушаю и повинуюсь!» – ответила она и затем написала такие стихи:
«Я утешилась, и сладостен для глаза сон.
И со слов хулящих слыхала я о случившемся.
Согласилось сердце забыть о вас и утешиться,
И решили веки, когда вас нет, не бодрствовать.
Лгут сказавшие: «Отдаленье-горечь!» Поистине,
Мне даль на вкус как сахар сладкой кажется,
Ненавижу ныне я всякого, кто помянет вас,
Возражая мне, и дурное я ему делаю.
Я забыла вас всеми членами и утешилась —
Пусть узнает сплетник, пусть ведает, кто ведает».
«Клянусь Аллахом, о госпожа, он ещё не прочитает эту бумажку, как душа его расстанется с телом!» – воскликнул я. И девушка спросила: «О ибн Мансур, разве страсть дошла до такого предела, что ты сказал то, что сказал?» – «Если бы я сказал и больше, это была бы правда, прощение – черта благородных», – ответил я. И когда она услышала мои слова, её глаза наполнились слезами. И она написала ему записку (клянусь Аллахом, о повелитель правоверных, у тебя в диване нет никого, кто бы умел так хорошо писать, как она!) и написала в ней такие стихи:
Доколе обвиненья и причуды?
Завистников ты, клянусь, утолил всю злобу.
Быть может, я проступок совершила,
Не ведая, – скажи, о чем узнал ты;
Хотела бы я положить, любимый,
Тебя на месте сна для век и глаза,
Без примеси пила любви я чашу,
Не укоряй, увидев, что хмельна я».
А окончив писать письмо…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать третья ночь.
Когда же настала триста тридцать третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, окончив писать письмо и запечатав его, Будур подала его мне, и я сказал:
«О госпожа, поистине, это письмо исцелит больного и утолит жажду!»
А потом я взял письмо и вышел.
И девушка кликнула меня после того, как я вышел, и сказала: «О ибн Мансур, скажи ему: „Она сегодня вечером твоя гостья“. И я сильно обрадовался этому и пошёл с письмом к Джубейру ибн Умейру, и, войдя к нему, я увидел, что глаза его направлены к двери в ожидании. И я подал ему записку, и он развернул её и прочитал и понял то, что в ней было, и тогда он издал великий крик и упал без памяти, а очнувшись, спросил меня: „О ибн Мансур, она написала эту записку своей рукой, касаясь её пальцами?“
«О господин, а разве люди пишут ногами? – отвечал я.
И, клянусь Аллахом, о повелитель правоверных, мы с ним не закончили ещё своего разговора, как уже услыхали звон её ножных браслетов в проходе, когда она входила.
И, увидав её, Джубейр поднялся на ноги, словно совсем не испытывал страданий, и обнял её, как лям обнимает алиф [365], и оставила его слабость тех, кто над собою не властен. И потом он сел, а она не села, и я спросил её: «О госпожа, почему ты не садишься?» И она отвечала: «О ибн Мансур, я сяду лишь с тем условием, которое есть между нами». – «А что это за условие между вами?» – спросил я. «Тайны влюблённых не узнает никто», – отвечала девушка, и затем она приложила рот к уху Джубейра и что-то тихо сказала ему, и тот ответил: «Слушаю и повинуюсь!»
И затем Джубейр поднялся и стал шептаться с одним из своих рабов, и раб исчез ненадолго и вернулся, и с ним был кади и два свидетеля. И Джубейр поднялся и принёс мешок, в котором было сто тысяч динаров, и сказал: «О кади, заключи мой договор с этой женщиной при приданом в таком-то количестве». – «Скажи: „Я согласна на это“, – сказал ей кади. И она сказала: „Я согласна на это“. И договор заключили.
И тогда девушка развязала мешок и, захватив полную пригоршню, дала денег кади и судьям, а потом она подала Джубейру мешок с оставшимися деньгами. И кади с свидетелями ушли, а я просидел с ним и с нею, веселясь и развлекаясь, пока не прошла большая часть ночи. И тогда я сказал себе: «Они влюблённые и провели долгое время в разлуке – я сейчас встану и буду спать гденибудь вдали от них и оставлю их наедине друг с другом».
И я поднялся, но Будур уцепилась за мой подол и спросила: «Что сказала тебе твоя душа?» И я отвечал ей: «То-то и то-то». – «Сиди, а когда мы захотим, чтобы ты ушёл, мы тебя отпустим», – сказала она. И я просидел с нами, пока не приблизилось утро, и тогда она сказала: «О ибн Мансур, ступай в ту комнату, мы постлали тебе там ложе и постель, и оно будет тебе местом сна».
И я пошёл и проспал там до утра, а когда я проснулся утром, ко мне пришёл слуга с тазом и кувшином, и я совершил омовение и утреннюю молитву. И потом я сел, и когда я сидел, вдруг Джубейр и его возлюбленная вышли из бани, которая была в доме, и оба они выжимали кудри. И я пожелал им доброго утра и поздравил их с благополучием и пребыванием вместе, и сказал ему: «Это начинается с условия, кончается согласием». – «Ты прав, и тебе надлежит оказать уважение», – ответил он. И затем он кликнул своего казначея и сказал ему: «Принеси мне три тысячи динаров!»
И казначей принёс ему мешок, где было три тысячи динаров, и Джубейр сказал мне: «Сделай нам милость, (приняв это». А я отвечал: «Не приму, пока ты мне не расскажешь, почему любовь перешла от неё к тебе после такого великого отдаления». – «Слушаю и повинуюсь», – отвечал он. «Знай, что у нас есть праздник, который называется праздник новолетий, и в этот день все люди выходят и садятся в лодки и катаются по реке. И я выехал с друзьями прокатиться и увидел лодку, где было десять невольниц, подобных лунам, и эта Ситт-Будур сидела среди них, и с ней была её лютня. И она ударила по ней на одиннадцать ладов, а затем вернулась к первому ладу и произнесла такие два стиха:
«Огонь холоднее, чем огни в моем сердце,
И мягче утёс любой, чем сердце владыки.
Поистине, я дивлюсь тому, как он создан был —
Ведь тело его – вода, а сердце, как камень».
И я сказал ей: «Повтори двустишие и напев – по она не согласилась…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать четвёртая ночь.
Когда же настала триста тридцать четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Джубейр ибн Умейр говорил: „И я сказал ей: «Повтори двустишие и напев“.
Но она не согласилась, и тогда я велел матросам забросать её, и они стали бросать в неё апельсинами так, что мы даже испугались, что потонет лодка, в которой она находилась.
И она уехала своей дорогой, и вот причина перехода любви из её сердца в моё сердце».
И я поздравил их обоих с тем, что они вместе, и взял мешок и то, что было в нем, и отправился в Багдад».
И расправилась грудь халифа, и прошла мучившая его бессонница и стеснение в груди.
[Перевод: М. А. Салье] | |
|
