Сказка № 4673 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
 | |
Сказка № 4672 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Восемьсот семьдесят пятая ночь.
Когда же настала восемьсот семьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нур-ад-дин с девушкой провели ночь до утра в наслаждении и радости, одетые в одежды объятий с крепкими застёжками, в безопасности от бедствий ночи и дня, и спали они в наилучшем состоянии, не боясь при сближении долгих толков и разговоров, как сказал о них поэт превосходный:
Посещай любимых, и пусть бранят завистники —
Ведь против страсти помочь не может завистливый.
И Аллах не создал прекраснее в мире зрелища,
Чем влюблённые, что в одной постели лежат вдвоём.
Обнялись они, и покров согласья объемлет их,
А подушку им заменяют плечи и кисти рук.
И когда сердца заключат с любовью союз навек,
По холодному люди бьют железу, узнай, тогда.
О хулящие за любовь влюблённых, возможно ли
Поправленье тех, у кого душа испорчена?
И когда дружит хоть один с тобой – он прекрасный друг.
Проводи же жизнь ты с подобным другом и счастлив будь!
А когда наступило утро и засияло светом и заблистало, Нур-ад-дин пробудился от сна и увидел, что девушка уже принесла воду. И они с девушкой умылись, и Нур-ад-дин совершил надлежащие молитвы своему господу, и затем девушка принесла ему то, что было под рукой из съестного и напитков, и Нур-ад-дин поел и попил. А после этого невольница сунула руку под подушку и вытащила зуннар, который она сделала ночью, и подала его Нур-ад-дину, и сказала: «О господин, возьми этот зуннар». – «Откуда этот зуннар? – спросил Нур-аддин. И девушка сказала: „О господин, это тот шёлк, который ты купил вчера за двадцать дирхемов. Поднимайся, иди на рынок персиян и отдай его посреднику, чтобы он покричал о нем, и не продавай его меньше, чем за двадцать динаров чистыми деньгами на руки“. – „О владычица красавиц, – сказал Нур-ад-дин, – разве вещь в двадцать дирхемов, которая продаётся за двадцать динаров, делают в одну ночь?“ – „О господин, – ответила девушка, – ты не знаешь цены этого эуннара. Но пойди на рынок и отдай его посреднику, и, когда посредник покричит о нем, его цена станет тебе ясной“.
И тогда Нур-ад-дин взял у невольницы зуннар и пошёл с ним на рынок персиян. Он отдал зуннар посреднику и велел ему кричать о нем, а сам присел на скамью перед одной из лавок, и посредник скрылся на некоторое время, а потом пришёл к нему и сказал: «О господин, вставай, получи цену твоего зуннара. Она достигла двадцати динаров чистыми деньгами на руки». И Нур-ад-дин, услышав слова посредника, до крайности удивился, и затрясся от восторга, и поднялся, чтобы получить свои двадцать динаров, а сам и верил и не верил. Получив их, он тотчас же пошёл и купил на все деньги разноцветного шёлку, чтобы невольница сделала из него всего зуннары.
И затем он вернулся домой, и отдал девушке шёлк, и сказал ей: «Сделай из него всего зуннары и научи меня также, чтобы я работал вместе с тобой. Я никогда в жизни не видел ни одного ремесла лучше и больше по заработку, чем это ремесло. Клянусь Аллахом, оно лучше торговли в тысячу раз!» И девушка засмеялась его словам и сказала: «О господин мой Нур-ад-дин, пойди к твоему приятелю москательщику и займи у него тридцать дирхемов, а завтра отдай их из платы за зуннар вместе с пятьюдесятью дирхемами, которые ты занял у него раньше».
И Нур-ад-дин поднялся, и пришёл к своему приятелю москательщику, и сказал ему: «О дядюшка, одолжи мне тридцать дирхемов, а завтра, если захочет Аллах, я принесу тебе все восемьдесят дирхемов разом». И старик москательщик отвесил ему тридцать дирхемов, и Нур-аддин взял их, и пошёл на рынок, и купил на них мяса, хлеба, сухих и свежих плодов и цветов, как сделал накануне, и принёс все это девушке; а имя её было Мариамкушачница. И, взяв мясо, она в тот же час и минуту поднялась и приготовила роскошное кушанье и поставила его перед своим господином Нур-ад-дином, и потом она приготовила скатерть с вином и начала пить вместе с юношей. И она стала наливать и поить его, и Нур-аддин наливал и поил её. И когда вино заиграло в их уме, девушке понравилась прекрасная тонкость Нур-ад-дина и нежность его свойств, и она произнесла такое двустишие:
«Спросила стройного, как поднял чашу,
Что пахнет мускусом его дыханья:
«Из щёк ли выжали твоих ту влагу?»
Ответил: «Нет, вино из розы жмут ли?»
И девушка беседовала с Нур-ад-дином, и он беседовал с нею, и Мариам подавала ему кубок и чашу и требовала, чтобы он ей налил и напоил её тем, от чего приятно дыханье, а когда он касался её рукой, она не давалась из кокетства. И опьянение увеличило её красоту и прелесть, и Нур-ад-дин произнёс такие два стиха:
«Вот стройная – любит пить и милому говорит
В покоях веселья – он страшится наскучить ей.
«Не пустишь коль чашу вкруг и не напоишь меня,
Один будешь ночью спать». И в страхе он налил ей».
И они продолжали пить, пока Нур-ад-дина не одолело опьянение и он не заснул, и тогда Мариам в тот же час и минуту поднялась и начала работать над зуннаром, следуя своему обычаю, а окончив, она почистила зуннар и завернула его в бумагу и, сняв с себя одежду, проспала подле Нурад-дина до утра…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот семьдесят шестая ночь.
Когда же настала восемьсот семьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мариам-кушачница, окончив делать зуннар, почистила его и завернула в бумагу и, сняв с себя одежду, проспала подле Нур-ад-дина до утра, и было между ними из близости то, что было. А потом Нурад-дин поднялся и исполнил свои дела, и Мариам подала ему зуннар и сказала: „Снеси его на рынок и продай за двадцать динаров, как ты продал такой же вчера“. И Нурад-дин взял зуннар, и отнёс его на рынок, и продал за двадцать динаров, а потом он пошёл к москательщику и отдал ему восемьдесят дирхемов, и поблагодарил его за милость, и пожелал ему блага. „О дитя моё, продал ты невольницу?“ – спросил москательщик. И Нур-ад-дин воскликнул: „Ты призываешь на меня зло! Как могу я предать дух из моего тела?“
И он рассказал ему всю историю, с начала до конца, и сообщил ему обо всем, что с ним случилось, и старик москательщик обрадовался сильной радостью, больше которой нет, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, о дитя моё, ты меня обрадовал, и если захочет Аллах, тебе всегда будет благо! Я хотел бы для тебя блага из любви к твоему отцу, и чтобы наша дружба с ним сохранилась!»
И затем Нур-ад-дин расстался со старым москательщиком, и в тот же час и минуту пошёл на рынок и, купив, как обычно, мясо, плоды и все необходимое, принёс это девушке.
И Нур-ад-дин с девушкой ели, пили, играли, веселились, и дружили, и развлекались за трапезой целый год. И каждую ночь девушка делала зуннар, а утром Нур-аддин продавал его за двадцать динаров и расходовал часть их на то, что ему было нужно, а остальное отдавал девушке, и та прятала деньги у себя до времени нужды.
А через год девушка сказала: «О господин мой Нурад-дин, когда ты завтра продашь зуннар, возьми мне на часть денег цветного шёлку шести цветов; мне пришло на ум сделать тебе платок, который ты положишь себе на плечо. Не радовались ещё такому платку ни сыновья купцов, ни сыновья царей». И тогда Нур-ад-дин пошёл на рынок, и продал зуннар, и купил цветного шёлку, как говорила ему невольница, и принёс его ей, и Мариамкушачница сидела и работала, вышивая платок, целую неделю (а каждую ночь, окончив зуннар, она работала немного над платком), и наконец окончила его. И она подала платок Нур-ад-дину, и тот положил его на плечо и стал ходить по рынку, и купцы, люди и вельможи города останавливались возле него рядами и смотрели на его красоту и на этот платок, так хорошо сделанный.
И случилось, что Нур-ад-дин спал в одну ночь из ночей и пробудился от сна и увидел, что его невольница плачет сильным плачем и произносит такие стихи:
«Близка уж разлука с милым, близко она!
Увы мне, придёт разлука скоро, увы!
Растерзано моё сердце, горестно мне
Прошедшие вспомнить ночи, радости их!
Завистники непременно взглянут на пас
Злым оком, и все достигнут цели своей.
Вреднее всего нам будет зависть других,
Доносчиков скверных очи, сплетников всех».
И Нур-ад-дин спросил её: «О госпожа моя Мариам, что ты плачешь?» И девушка сказала: «Я плачу от страданий разлуки – моё сердце почуяло её».
«О владычица красавиц, а кто разлучит нас, когда я теперь тебе милей всех людей и сильнее всех в тебя влюблён?» – спросил Нур-ад-дин. И девушка ответила: «У меня любви во много раз больше, чем у тебя, но доверие к ночам ввергает людей в печаль, и отличился поэт, сказавший:
Доволен ты днями был, пока хорошо жилось,
И зла не боялся ты, судьбой приносимого.
Ты в мире с ночами был и дал обмануть себя,
Но в ясную ночь порой случается смутное.
Узнай – в небесах светил так много, что счесть нельзя,
Но солнце и месяц лишь из них затмеваются.
А сколько растений есть зелёных и высохших,
Но камни кидаем мы лишь в те, что плоды несут.
Но видишь ли – в море труп плывёт на поверхности,
А в дальних глубинах дна таятся жемчужины?»
«О господин мой Нур-ад-дин, – сказала она потом, – если ты желаешь, чтобы не было разлуки, остерегайся человека из франков, кривого на правый глаз и хромого на левую ногу (это старик с пепельным лицом и густой бородой). Он-то и будет причиной нашей разлуки. Я видела, что он пришёл в наш город, и думаю, он явился только ища меня». – «О владычица красавиц, – сказал Нур-ад-дин, – если мой взгляд упадёт на него, я его убью и изувечу!» И Мариам воскликнула: «О господин мой, не убивай его, не говори с ним, не продавай ему и не покупай у него. Не вступай с ним в сделку, не сиди с ним, не ходи с ним, не беседуй с ним и не давай ему никогда ответа законного. Молю Аллаха, чтобы он избавил нас от его зла и коварства!»
И когда наступило утро. Нур-ад-дин взял зуннар и пошёл с ним на рынок. Он присел на скамью перед одной из лавок и начал разговаривать с сыновьями купцов, и взяла его сонная дремота, и он заснул на скамье перед лавкой. И когда он спал, вдруг прошёл по рынку в это самое время тот франк, и с ним ещё семь франков, и увидел Нур-ад-дина, который спал на скамье перед лавкой, закутав лицо платком и держа его конец в руке. И франк сел подле Нур-ад-дина и, взяв конец платка, стал его вертеть в руке, и вертел его некоторое время. И Нур-ад-дин почувствовал это, и пробудился от сна, и увидел, что тот самый франк, которого описала ему девушка, сидит подле него. И Нур-ад-дин закричал на франка громким криком, который испугал его, и франк спросил: «Почему ты на нас кричишь? Разве мы у тебя что-нибудь взяли?» – «Клянусь Аллахом, о проклятый, – ответил Нур-ад-дин, – если бы ты у меня что-нибудь взял, я бы, наверное, отвёл тебя к вали!» И тогда франк сказал ему: «О мусульманин, заклинаю тебя твоей верой и тем, что ты исповедуешь, расскажи мне, откуда у тебя этот платок». – «Это работа моей матушки», – ответил Нур-ад-дин…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот семьдесят седьмая ночь.
Когда же настала восемьсот семьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда франк спросил Нур-ад-дина о том, кто сделал платок, Нур-ад-дин ответил: „Этот платок – работа моей матушки, она сделала его для меня своей рукой“. – „Продашь ли ты мне его и возьмёшь ли от меня его цену?“ – спросил франк. И Нур-ад-дин воскликнул: „Клянусь Аллахом, о проклятый, я не продам его ни тебе, ни комунибудь другому! Моя мать сделала его только на моё имя и не станет делать другого“. – „Продай его мне, и я дам тебе его цену сейчас же – пятьсот динаров, и пусть та, кто его сделала, сделает тебе другой, ещё лучше этого“, – сказал франк. „Я никогда не продам его, потому что ему нет подобного в этом городе“, – ответил Нур-аддин, а франк молвил: „О господин мой, а ты не продашь его за шестьсот динаров чистым золотом?“ И он до тех пор прибавлял сотню за сотней, пока не довёл цену до девятисот динаров, но Нур-ад-дин сказал ему: „Аллах поможет мне и без продажи платка! Я никогда не продам его ни за две тысячи динаров, ни за больше!“
И франк продолжал соблазнять Нур-ад-дина деньгами за платок, пока не довёл его цену до тысячи динаров, и тогда некоторые из присутствующих купцов сказали ему: «Мы продали тебе этот платок, давай за него деньги!» И Нур-ад-дин воскликнул: «Я не продам его, клянусь Аллахом!» И один из купцов сказал: «Знай, о дитя моё, что этому платку цена – сто динаров, даже если она станет большой и найдётся на него охотник, а этот франк дал за него тысячу динаров сразу, так что твоя прибыль – девятьсот динаров. Какой же ты хочешь прибыли больше, чем эта? Моё мнение, что тебе следует продать платок и взять тысячу динаров. Скажи той, кто тебе его сделал, чтобы сделала тебе другой или ещё лучше, а сам наживи тысячу динаров с этого проклятого франка, врага веры». И Нур-ад-дину стало стыдно купцов, и он продал франку платок за тысячу динаров, и франк тут же отдал ему деньги. И Нур-ад-дин хотел уйти, чтобы пойти к своей невольнице Мариам и обрадовать её вестью о том, какое было у него дело с франком, но франк сказал: «О собрание купцов, задержите Нур-ад-дина, – вы с ним мои гости сегодня вечером. У меня есть бочонок румийского вина, из выдержанных вин, и жирный барашек, и плоды, свежие и сухие, и цветы, и вы возвеселите нас в сегодняшний вечер. Пусть же ни один из вас не остаётся сзади». – «О Сиди Нур-ад-дин, – сказали купцы, – мы желаем, чтобы ты был с нами в вечер, подобный сегодняшнему, и мы могли бы с тобой побеседовать. Окажи милость и благодеяние и побудь с нами; мы с тобой – гости этого франка, так как он человек благородный».
И потом они стали заклинать Нур-ад-дина разводом, и силой не дали ему уйти домой, и в тот же час и минуту поднялись, и заперли свои лавки, и, взяв Нур-аддина, пошли с франком, и пришли в надушённую просторную комнату с двумя портиками. И франк посадил их в ней, и положил перед ними скатерть, диковинно сработанную и дивно сделанную, на которой было изображение сокрушающего и сокрушённого, любящего и любимого, спрашивающего и спрошенного, и затем поставил на эту скатерть дорогие сосуды из фарфора и хрусталя, и все они были наполнены прекрасными плодами, сухими и свежими, и цветами. А потом франк подал купцам бочонок, полный выдержанного румийского вина, и приказал зарезать жирного барашка и, разведя огонь, начал жарить мясо и кормить купцов и поить их вином, и он подмигивал им, чтобы они приставали к Нур-ад-дину с питьём. И купцы до тех пор поили Нур-ад-дина, пока тот не опьянел и не исчез из мира.
И когда франк увидел, что Нур-ад-дин погружён в опьянение, он сказал: «Ты возвеселил нас, о Сиди Нурад-дин, в сегодняшний вечер – простор тебе и ещё раз простор!» И франк принялся развлекать Нур-ад-дина словами, и затем приблизился к нему, и сел с ним рядом, и некоторое время украдкой смотрел на него, разговаривая, а потом он спросил: «О Сиди Нур-ад-дин, не продашь ли ты мне твою невольницу? Год назад ты купил её в присутствии этих купцов за тысячу динаров, а я теперь дам тебе в уплату за неё пять тысяч динаров, больше на четыре тысячи». И Нур-ад-дин отказался, а франк продолжал его угощать и поить и соблазнял его деньгами, пока не довёл цены за девушку до десяти тысяч динаров, и Нур-ад-дин в своём опьянении сказал перед купцами: «Я продал её тебе, давай десять тысяч динаров!» И франк сильно обрадовался этим словам и призвал купцов в свидетели.
И они провели за едой, питьём и весельем всю ночь до утра, а затем франк крикнул своим слугам: «Принесите деньги!» И ему принесли деньги, и он отсчитал Нур-аддину десять тысяч динаров наличными и сказал ему:
«О Сиди Нур-ад-дин, получи деньги в уплату за твою невольницу, которую ты продал мне вчера вечером в присутствии этих купцов мусульман». – «О проклятый, – воскликнул Нур-ад-дин, – я ничего тебе не продавал, и ты лжёшь на меня, и у меня нет невольниц!» Но франк сказал: «Ты продал мне твою невольницу, и эта купцы свидетельствуют о продаже».
И все купцы тогда сказали: «Да, Нур-ад-дин, ты продал ему свою невольницу перед нами, и мы свидетельствуем, что ты её продал за десять тысяч динаров. Поднимайся, получи деньги и отдай ему твою невольницу. Аллах даст тебе взамен лучшую. Разве не приятно тебе, Нур-ад-дин, что ты купил невольницу за тысячу динаров и вот уже полтора года наслаждаешься её красотой и прелестью и всякий день и ночь услаждаешь себя беседой с нею и её близостью, и после этого ты нажил на этой девушке девять тысяч динаров сверх её первоначальной цены? А она ведь каждый день делала тебе зуннар, который ты продавал за двадцать динаров. И после всего этого ты отрицаешь продажу и считаешь прибыль малой. Какая прибыль больше этой прибыли и какая нажива больше этой наживы? А если ты любишь девушку, то ведь ты насытился ею за этот срок. Получи же деньги и купи другую невольницу, лучше её, или мы женим тебя на одной из наших девушек, за приданое меньше половины этих денег, и девушка будет красивей её, и остальные деньги окажутся у тебя в руках капиталом». И купцы до тех пор говорили с Нур-ад-дином, уговаривая и обнимая его, пока он не взял эти десять тысяч динаров в уплату За невольницу. И тогда франк в тот же час и минуту привёл судей и свидетелей, и они написали ему свидетельство о покупке у Нур-ад-дина девушки, которую зовут Мариам-кушачница.
Вот что было с Нур-ад-дином. Что же касается Мариам-кушачницы, то она просидела, ожидая своего господина, весь день до заката и от заката до полуночи, но её господин к ней не вернулся, и она опечалилась и стала горько плакать. И старик москательщик услышал, что она плачет, и послал к ней свою жену, и та вошла к пей, и увидела её плачущей, и спросила: «О госпожа, почему ты плачешь?» И девушка ответила: «О матушка, я сижу и жду прихода моего господина, Нур-ад-дина, а он до сих пор не пришёл, и я боюсь, что кто-нибудь сделал с ним из-за меня хитрость, чтобы он продал меня, и хитрость вошла к нему, и он продал меня…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот семьдесят восьмая ночь.
Когда же настала восемьсот семьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мариам-кушачница сказала жене москательщика: „Боюсь, что кто-нибудь сделал с моим господином из-за меня хитрость, чтобы он продал меня, и хитрость вошла к нему, и он продал меня“. И жена москательщика сказала: „О госпожа моя Мариам, если бы твоему господину дали за тебя всю эту комнату, полную золота, он бы тебя не продал! Я ведь знаю его любовь к тебе. Но может быть, о госпожа моя Мариам, пришли люди из города Каира от его родителей, и он устроил им пир, в том помещении, где они стоят, и постыдился привести их в эту комнату, так как она не вместит их, или потому, что их степень мала для того, чтобы приводить их в дом. Или же он захотел скрыть от них твоё дело и остался у них на ночь до утра, а завтра, если захочет великий Аллах, он придёт к тебе в благополучии. Не обременяй же свою душу ни заботой, ни горем, о госпожа. Вот в чем причина его отсутствия сегодня ночью. Я останусь у тебя на сегодняшнюю ночь и буду тебя развлекать, пока не придёт к тебе твой господин“.
И жена москательщика забавляла и развлекала Мариам разговором, пока не прошла вся ночь, а когда наступило утро, Мариам увидела, что её господин Нур-аддин входит с переулка, и тот франк идёт сзади него, окружённый толпой купцов. И когда Мариам увидела их, у неё затряслись поджилки, и пожелтел цвет её лица, и она начала дрожать, точно корабль посреди моря при сильном ветре. И, увидав это, жена москательщика спросила: «О госпожа моя Мариам, почему это, я вижу, ты изменилась, и пожелтело твоё лицо, и стало оно ещё худее?» И девушка ответила: «О госпожа, клянусь Аллахом, моё сердце почуяло разлуку и отдалённость встречи». И затем она начала охать, испуская глубокие вздохи, и произнесла такие стихи:
«Не доверяйся разлуке ты —
Горька ведь, право, на вкус она.
Лик солнца в час заката, знай,
Желтеет от разлуки мук.
И также в час восхода, знай,
Белеет он, встрече радуясь».
И потом Мариам-кушачница заплакала сильным плачем, больше которого нет, и уверилась в разлуке, и сказала жене москательщика: «О госпожа, не говорила ли я тебе, что с моим господином Нур-ад-дином устроили хитрость, чтобы меня продать! Я не сомневаюсь, что он продал меня сегодня ночью этому франку, хотя я его от него предостерегала. Но не поможет осторожность против судьбы, и ясна тебе стала правдивость моих слов».
И когда они с женой москательщика разговаривали, вдруг вошёл к ней в ту самую минуту её господин Нурад-дин, и девушка посмотрела на него и увидела, что цвет его лица изменился, и у него дрожат поджилки, и видны на его лице следы печали и раскаяния. И она сказала ему: «О господин мой Нур-ад-дин, ты, кажется, продал меня?» И Нур-ад-дин заплакал сильным плачем, и заохал, и, глубоко вздохнув, произнёс такие стихи:
«Таков уж рок, и пользы нет беречься нам,
И если я ошибся – не ошибся рок,
Когда Аллах захочет сделать что-нибудь
С разумным мужем, видящим и слышащим,
Он ослепит его и уши оглушит
Ему, и ум его, как волос, вырвет он.
Когда ж исполнит он над ним свой приговор,
Он ум ему вернёт, чтоб поучался он.
Не спрашивай о том, что было «почему?» —
Все так бывает, как судьба и рок велит».
И потом Нур-ад-дин стал просить у девушки прощения и сказал ей: «Клянусь Аллахом, о госпожа моя Мариам, пробежал калам с тем, что судил Аллах, и люди сделали со мной хитрость, чтобы я тебя продал, и хитрость вошла ко мне, и я продал тебя и пренебрёг тобой с величайшим небрежением. Но, может быть, тот, кто сулил разлуку, пошлёт нам встречу». – «Я предостерегала тебя от этого, и было у меня такое предчувствие», – сказала девушка. И потом она прижала его к груди, и поцеловала между глаз, и произнесла такие стихи:
«Клянусь моей страстью, не забуду я дружбы к вам,
Хотя бы погиб мой дух от страсти и от тоски.
Рыдаю и плачу я и день и ночь каждую,
Как горлинка плачет в кустах средь песков степей.
Испортилась жизнь моя, как нет вас, любимые,
Когда вы исчезли, мне встречать больше некого».
И когда они были в таком состоянии, вдруг вошёл к ним тот франк и подошёл, чтобы поцеловать руки Ситт Мариам, и она ударила его рукою по щеке и воскликнула: «Удались, о проклятый! Ты неотступно ходил за мной, пока не обманул моего господина! Но только, о проклятый, если захочет великий Аллах, будет одно лишь благо!» И франк засмеялся словам невольницы, и удивился её поступку, и попросил у неё прощения, и сказал: «О госпожа моя Мариам, а мой-то в чем грех? это твой господин Нур-ад-дин продал тебя с своего согласия и со спокойным сердцем, и, клянусь Мессией, если бы он тебя любил, он бы не пренебрёг тобою. Когда бы его желание обладать тобой не истощилось, Нурад-дин тебя не продал бы, и сказал кто-то из поэтов:
Кто наскучил мне, тот уходит пусть решительно!
Коль о нем я вспомню, не буду я рассудительным.
И тесен мир ещё ведь мне не сделался,
Чтобы видел ты, что желаю я нехотящего».
А эта невольница была дочерью царя Афранджи [632] (это город, распространённый во все стороны, где много ремесл, диковин и растений, и он похож на город аль-Кустантынию), и причиною её ухода из города её отца была дивная история и удивительное дело, рассказ о котором мы поведём по порядку, чтобы возрадовался слышащий и возвеселился…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот семьдесят девятая ночь.
Когда же настала восемьсот семьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что причиной ухода Мариам-кушачницы от её отца и матери было удивительное обстоятельство и диковинное дело. Вот оно.
Воспитывалась Мариам у отца и матери в великой изнеженности и научилась красноречию, письму и счёту, наездничеству и доблести и изучила все ремесла, как, например, вышиванье, шитьё, тканьё, выделывание зуннаров, обшивание галуном, золочение серебра и серебрение золота. И она изучила все ремесла мужчин и женщин, так что стала единственной в своё время и бесподобной в свой век и столетие. И Аллах (велик он и славен!) даровал ей такую красоту и прелесть, изящество и совершенство, что она превзошла всех людей своего века. И к ней сватались у её отца властители островов, и за всякого, кто к ней сватался, он отказывался выдать её замуж, так как он любил свою дочь великой любовью и не мог с ней расстаться ни на один час. И не было у него дочери, кроме неё, а детей мужеского пола у него было множество, но он был охвачен к ней большей любовью, чем к ним.
И случилось, что царевна заболела в каком-то году сильной болезнью, так что приблизилась к гибели, и тогда она дала обет, если выздоровеет от этой болезни, посетить такой-то монастырь, находящийся на таком-то острове. А этот монастырь считался у них великим, и они приносили ему, по обету, дары и получали в нем благодать. И когда Мариам выздоровела от болезни, она захотела исполнить обет, который дала, и её отец, царь Афранджи, послал её в этот монастырь на маленьком корабле и послал вместе с ней нескольких дочерей вельмож города, а также патрициев, чтобы прислуживать ей.
И когда Мариам приблизилась к монастырю, вышел корабль из кораблей мусульман, сражающихся на пути Аллаха, и они захватили всех, кто был на корабле из патрициев и девушек, и деньги, и редкости и продали свою добычу в городе Кайраване. И Мариам попала в руки одного человека – персиянина, купца среди купцов, а этот персиянин был бессильный и не сходился с женщинами, и не обнажалась над женщиною его срамота, и он назначил Мариам для услуг. И заболел этот персиянин сильной болезнью, так что приблизился к гибели, и продлилась над ним болезнь несколько месяцев, и Мариам прислуживала ему и старалась, прислуживая, пока Аллах не исцелил персиянина от его болезни. И персиянин вспомнил ласку Мариам и её участие, заботы и услуги, и захотел вознаградить её за добро, которое она ему сделала, и сказал ей: «Попроси у меня чего-нибудь, о Мариам!» И Мариам сказала: «О господин, я прошу тебя, чтобы ты продал меня лишь тому, кому я захочу и пожелаю». – «Хорошо, это тебе от меня будет, – ответил персиянин. – Клянусь Аллахом, о Мариам, я продам тебя только тому, кому ты захочешь, и я вложил продажу в твои руки».
И Мариам обрадовалась сильной радостью. А персиянин предложил ей ислам, и она стала мусульманкой, и он стал учить её правилам благочестия, и Мариам научилась у персиянина за этот срок делам веры и тому, что для неё обязательно, и он заставил её выучить Коран и то, что легко даётся из наук законоведения и преданий о пророке. И когда персиянин вступил с ней в город Искандарию, он продал её, кому она пожелала, и оставил дело продажи в её руках, как мы упоминали. И её взял Али Нур-ад-дин, как мы рассказали, и вот то, что было причиной ухода Мариам из её страны.
Что же касается её отца, царя Афранджи, то когда до него дошло известие о захвате его дочери и тех, кто был с нею, поднялся перед ним день воскресенья, и царь послал за дочерью корабли с патрициями, витязями, мужами и богатырями, но они не напали на весть о ней, после розысков на островах мусульман, и возвратились к её отцу, крича о горе и гибели и делах великих. И отец Мариам опечалился сильной печалью и послал за ней того кривого на правый глаз и хромого на левую ногу, так как он был величайшим из его везирей, и был это непокорный притеснитель, обладатель хитростей и обмана. И царь велел ему искать Мариам во всех землях мусульман и купить её хотя бы за полный корабль золота, и этот проклятый искал девушку на морских островах и во всех городах, но не напал на весть о ней, пока не достиг города Искандарии. И он спросил про неё и напал на весть о том, что она у Нур-ад-дина Али каирского. И случилось у него с Нур-ад-дином то, что случилось, и он устроил с ним хитрость и купил у него девушку, как мы упоминали, после того как ему указал на неё платок, которого не умел делать никто, кроме неё.
А этот франк научил купцов и сговорился с ними, что добудет девушку хитростью.
И Мариам, оказавшись у франка, проводила все время в плаче и стенаниях, и франк сказал ей: «О госпожа моя Мариам, оставь эту печаль и плач и поедем со мной в город твоего отца и место твоего царства, где обитель твоей славы и родина, чтобы была ты среди твоих слуг и прислужников. Оставь это унижение и пребывание па чужбине, довольно того, что пришлось мне из-за тебя утомляться, путешествовать и тратить деньги, а я ведь путешествую, утомляюсь и трачу деньги почти полтора года. А твой отец велел мне тебя купить хотя бы за полный корабль золота». И потом везирь царя Афранджи начал целовать девушке ноги и унижаться перед нею и все время возвращался к целованию её рук и ног, и гнев Мариам все увеличивался, когда он делал это с нею из вежества, и она говорила: «О проклятый, да не приведёт тебя великий Аллах к тому, в чем твоё желанье!»
А затем слуги тотчас подвели мула с расшитым седлом и посадили на него Мариам и подняли над её головой шёлковый намёт на золотых и серебряных столбах, и франки пошли, окружая девушку, и вышли с нею из Морских Ворот. И они посадили её в маленькую лодку и начали грести, и подплыли к большому кораблю, и поместили на нем девушку, и тогда кривой везирь встал и крикнул матросам корабля: «Поднимите мачту!» И в тот же час и минуту мачту подняли, и распустили паруса и флаги, и растянули ткани из хлопка и льна, и заработали вёслами, и корабль поплыл. А Мариам, при всем этом, смотрела в сторону Искандарии, пока город не скрылся из глаз, и горько плакала потихоньку…»
И Шахразаду застигло утро, я она прекратила дозволенные речи.
Ночь, дополняющая до восьмисот восьмидесяти.
Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот восьмидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда поплыл корабль везиря даря Афранджи, на котором была Мариам-кушачница, девушка смотрела в сторону Искандарии, пока город не скрылся из глаз, и тогда Мариам заплакала, и зарыдала, и пролила слезы, и произнесла такие стихи:
«О милых жилище, возвратишься ли снова к нам?
Неведомо мне совсем, что ныне Аллах свершит.
Увозят нас корабли разлуки, спешат они,
И глаз мой изранен – его стёрли потоки слез
В разлуке с любимым, что пределом желаний был
И мой исцелял недуг и горести прогонял.
Господь мой, преемником моим для него ты будь —
Порученное тебе вовеки не пропадёт».
И Мариам всякий раз, как вспоминала Нур-ад-дина, все время рыдала и плакала, и подошли к ней патриции и стали её уговаривать, но она не принимала их слов, и отвлекал её призыв любви и страсти. И она заплакала, застонала и зажаловалась и произнесла такие стихи:
«Язык моей страсти, знай, в душе говорит с тобой —
Вещает он обо мне, что страстно тебя люблю.
И печень моя углями страсти расплавлена,
А сердце трепещет и разлукой изранено.
Доколе скрывать мне страсть, которой расплавлен я?
Болят мои веки, и струятся потоки слез».
И Мариам все время была в таком состоянии, и не утверждался в ней покой, и не слушалась её стойкость в течение всего путешествия, и вот то, что было у неё с кривым и хромым везирем.
Что же касается Али Нур-ад-дина каирского, сына купца Тадж-ад-дина, то, после того как Мариам села на корабль и уехала, земля стала для него тесна, и не утверждался в нем покой, и не слушалась его стойкость. И он пошёл в комнату, в которой жил с Мариам, и увидел её, перед лицом своим, чёрной и мрачной, и увидел он станок, на котором Мариам ткала зуннары, и одежды, что были у неё на теле, и прижал их к груди, и заплакал, и полились из-под его век слезы, и он произнёс такие стихи:
«Узнать ли, вернётся ль близость после разлуки вновь
И после печали и оглядок в их сторону?
Далеко минувшее, оно не вернётся вновь!
Узнать бы, достанется ль мне близость с любимою.
Узнать бы, соединит ли снова нас с ней Аллах,
И вспомнят ли милые любовь мою прежнюю.
Любовь, сохрани ты ту, кого неразумно так
Сгубил я, и мой обет и дружбу ты сохрани!
Поистине, я мертвец, когда далеко они.
Но разве любимые согласны, чтоб я погиб?
О горе, когда печаль полезна моя другим!
Растаял я от тоски и горя великого.
Пропало то время, когда близок я с нею был.
Узнать бы, исполнит ли желанье моё судьба?
О сердце, горюй сильней, о глаз мой, пролей поток
Ты слез, и не оставляй слезы ты в глазах моих.
Далеко любимые, и стойкость утрачена,
И мало помощников, беда велика моя!
И господа я миров прошу, чтоб послал он мне
Опять возвращенье милой с близостью прежнею».
И Нур-ад-дин заплакал сильным плачем, больше которого нет, и посмотрел он на уголки комнаты и произнёс такие стихи:
«Я таю с тоски, увидя следы любимых
На родине их, потоками лью я слезы,
Прошу я того, кто с ними судил расстаться,
Чтоб мне даровал когда-нибудь он свиданье».
И потом Нур-ад-дин в тот же час и минуту поднялся, запер ворота дома и бегом побежал к морю и стал смотреть, где находится корабль, который увёз Мариам. И он начал плакать и испускать вздохи и произнёс такие стихи:
«Привет вам! Без вас теперь не в силах я обойтись,
И где бы ни были – вблизи или далеко,
Влечёт меня к вам, друзья, всегда, каждый час и миг,
И так же я к вам стремлюсь, как жаждущие к воде.
Всегда подле вас мой слух и сердце моё и взор,
И мысль о вас сладостнее мёда мне кажется.
О горе, когда ушёл от стана ваш караван,
И с вами ушёл корабль от мест, куда я стремлюсь!»
И Нур-ад-дин зарыдал, заплакал, застонал, взволновался и засетовал и вскрикнул: «О Мариам, о Мариам, довелось ли тебе увидеть меня во сне или в сплетениях грёз?» А когда усилилась его печаль, он произнёс такие стихи:
«Увидит ли после дали этой опять вас глаз,
Услышу ли из жилища близкого голос ваш?
Сведёт ли нас вновь тот дом, который привык уж к нам,
Желанное получу ль, получите ль вы его?
Возьмите, куда б ни шли, носилки костям моим,
И где остановитесь, заройте их подле вас.
Имей я два сердца, я бы жил лишь с одним из них,
А сердце, что любит вас так страстно, оставил бы.
И если б спросили: «От Аллаха чего б желал?»
Сказал бы: «Прощенья ар-Рахмана и вашего»
И когда Нур-ад-дин был в таком состоянии, и плакал, и говорил: «О Мариам, о Мариам!», – вдруг какой-то старик вышел из лодки, и подошёл к нему, и увидел, что он плачет, и произнёс такое двустишие:
«О Марьям красавица, вернись – ведь глаза мои,
Как облако дождевое, влагу струят свою.
Спроси ты хулителей моих прежде всех людей,
Увидишь, что тонут веки глаза в воде белков»
И старик сказал ему: «О дитя моё, ты, кажется, плачешь о невольнице, которая уехала вчера с франком?» И когда Нур-ад-дин услышал старика, он упал без сознания и пролежал час времени, а потом он очнулся и заплакал сильным плачем, больше которого нет, и произнёс такие стихи:
«Надеяться ль после дали вновь на сближенье с ней,
И дружбы услада возвратится ли полностью?
Поистине, в моем сердце страсть и волненье,
И толки доносчиков тревожат и речи их.
Весь день пребываю я смущённым, растерянным,
А ночью надеюсь я, что призрак её придёт.
Аллахом клянусь, ко мне любви не забуду я!
И как же, когда душе наскучили сплетники?
Нежна она членами и впалы бока её,
И глаз её в моё сердце стрелы метнул свои.
Напомнит нам ивы ветвь в саду её тонкий стан,
А прелесть красы её свет солнца смутит совсем.
Когда б не боязнь Аллаха (слава славна его!),
Сказал бы я столь прекрасной: «Слава славна её!»
И когда старик посмотрел на Нур-ад-дина и увидал его красоту, и стройность, и соразмерность, и ясность его языка, и тонкость его, и разнообразие, его сердце опечалилось о юноше, и он сжалился, увидя его состояние. А этот старик был капитаном корабля, шедшего в город той невольницы, и было на его корабле сто купцов из придворных мусульман. И он сказал Нур-ад-дину: «Терпи и будет одно лишь благо, и если захочет Аллах – величие ему и слава! – я доставлю тебя к ней…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
[Перевод: М. А. Салье] | |
Сказка № 4671 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Восемьсот шестьдесят девятая ночь.
Когда же настала восемьсот шестьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка подарила Нур-ад-дину все, что на ней было, и сказала: „Знай, о возлюбленный моего сердца, что подарок – по сану дарящего“. И Нур-ад-дин принял от неё это и затем возвратил ей подарок обратно и стал её целовать в рот, щеки и в глаза, а когда это окончилось (вечен только живой, самосущий, наделяющий и павлина и сову!), Нур-ад-дин поднялся от своего места и встал на ноги, и девушка спросила его: „Куда, о мой господин?“ – „В дом моего отца“, – ответил Нур-ад-дин. И сыновья купцов стали заклинать его, чтобы он спал у них, но Нур-ад-дин отказался и, сев на своего мула, поехал и ехал до тех пор, пока не достиг дома своего отца.
И его мать поднялась для него и сказала: «О дитя моё, какова причина твоего отсутствия до этого времени? Клянусь Аллахом, ты расстроил меня и твоего отца своим отсутствием, и наше сердце было занято тобою!» И затем его мать подошла к нему, чтобы поцеловать его в рот, и почувствовала запах вина и воскликнула: «О дитя моё, как это, после молитвы и набожности, ты стал пить вино и ослушался того, в чьих руках творение и повеленье!» «И когда они разговаривали, вдруг пришёл его отец, и Нур-ад-дин бросился на постель и лёг. „Что это такое с Нур-ад-дином?“ – спросил его отец. И мать его сказала: „У него как будто заболела голова от воздуха в саду“. И тогда отец Нур-ад-дина подошёл к нему, чтобы спросить, что у него болит и поздороваться с ним, и почувствовал от него запах вина. А этот купец, по имени Таджад-дин, не любил тех, кто пьёт вино, и он сказал своему сыну: „Горе тебе, о дитя моё, разве твоя глупость дошла до того, что ты пьёшь вино!“ И, услышав слова своего отца, Нур-ад-дин поднял руку, будучи пьян, и ударил его, и, по предопределённому велению, удар пришёлся в правый глаз его отца, и он вытек ему на щеку, и отец Нурад-дина упал на землю, покрытый беспамятством, и пролежал без чувств некоторое время. И на него побрызгали розовой водой, и он очнулся от обморока и хотел побить Нур-ад-дина, но его мать удержала его. И Тадж-аддин поклялся разводом с его матерью, что, когда настанет утро, Нур-ад-дину обязательно отрубят правую руку.
И когда мать Пур-ад-дина услышала слова его отца, её грудь стеснилась, и она испугалась за сына. Она до тех пор уговаривала его отца и успокаивала его сердце, пока Тадж-ад-дина не одолел сон, и, подождав, пока взошла луна, она подошла к своему сыну (а его опьянение уже прошло) и сказала ему: «О Нур-ад-дин, что это за скверное дело ты сделал с твоим отцом?» – «А что я сделал с моим отцом?» – спросил Нур-ад-дин. И его мать сказала: «Ты ударил его рукой по правому глазу, и он вытек ему на щеку, и твой отец поклялся разводом, что, когда настанет утро, он обязательно отрубит тебе правую руку». И Нур-ад-дин стал раскаиваться в том, что из-за него произошло, когда не было ему от раскаянья пользы, и его мать сказала: «О дитя моё, это раскаянье тебе не поможет, и тебе следует сейчас же встать и бежать, ища спасения твоей души. Скрывайся, когда будешь выходить, пока не дойдёшь до кого-нибудь из твоих друзей, а там подожди и посмотри, что сделает Аллах. Он ведь изменяет одни обстоятельства за другими».
И потом мать Нур-ад-дина отперла сундук с деньгами и, вынув оттуда мешок, в котором было сто динаров, сказала сыну: «О дитя моё, возьми эти динары и помогай себе ими в том, что для тебя полезно, а когда они у тебя выйдут, о дитя моё, пришли письмо и уведоми меня, чтобы я прислала тебе другие. И когда будешь присылать мне письма, присылай сведения о себе тайно: может быть, Аллах определит тебе облегчение, и ты вернёшься в свой дом». И потом она простилась с Нур-ад-дином и заплакала сильным плачем, больше которого нет, а Нур-аддин взял у матери мешок с динарами и хотел уходить. И он увидел большой мешок, который его мать забыла возле сундука (а в нем была тысяча динаров), и взял его, и, привязав оба мешка к поясу, вышел из своего переулка. И он направился в сторону Булака, раньше чем взошла заря.
И когда наступило утро и люди поднялись, объявляя единым Аллаха, владыку открывающего, и все вышли туда, куда направлялись, чтобы раздобыть то, что уделил им Аллах, Нур-ад-дин уже достиг Булака. И он стал ходить по берегу реки и увидел корабль, с которого были спущены мостки, и люди спускались и поднимались по ним, а якорей у корабля было четыре, и они были вбиты в землю. И Нур-ад-дин увидел стоявших матросов и спросил их: «Куда вы едете?» – «В город Искандарию», – ответили матросы. «Возьмите меня с собой», – сказал Нур-ад-дин. И матросы ответили: «Приют, уют и простор тебе, о юноша, о красавец!» И тогда Нур-ад-дин в тот же час и минуту поднялся и пошёл на рынок и купил то, что ему было нужно из припасов, ковров и покрывал, и вернулся на корабль, а корабль был уже снаряжён к отплытию.
И когда Нур-ад-дин взошёл на корабль, корабль простоял с ним лишь недолго и в тот же час и минуту поплыл, и этот корабль плыл до тех пор, пока не достиг города Рушейда. И когда туда прибыли, Нур-ад-дин увидел маленькую лодку, которая шла в Искандарию, и сел в неё и, пересекши пролив, ехал до тех пор, пока не достиг моста, называемого мост Джами. И Нур-ад-дин вышел из лодки и вошёл через ворота, называемые Ворота Лотоса, и Аллах оказал ему покровительство, и не увидел его никто из стоявших у ворот. И Нур-ад-дин шёл до тех пор, пока не вошёл в город Искандарию…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Ночь, дополняющая до восьмисот семидесяти.
Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот семидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нур-ад-дин вошёл в город Искандарию и увидел, что это город с крепкими стенами и прекрасными местами для прогулок. И он услаждает обитателей и внушает желание в нем поселиться, и ушло от него время зимы с её холодом, и пришло время весны с её розами; цветы в городе расцвели, деревья покрылись листьями, плоды в нем дозрели и каналы стали полноводны. И это город, прекрасно построенный и расположенный, и жители его – солдаты из лучших людей. Когда запираются его ворота, обитатели его в безопасности, и о нем сказаны такие стихи:
Сказал однажды я другу,
Чьи речи красноречивы:
«Искандарию опишешь?»
Он молвил: «Дивная крепость!»
Спросил я: «Прожить в ней можно ль?»
Он молвил: «Коль дует ветер»,
И сказал кто-то из поэтов:
Искандария – вот крепость,
Где воды так нежны вкусом.
Прекрасна в ней близость милых, Коль вороны не напали, И Нур-ад-дин пошёл по этому городу и шёл до тех пор, пока не пришёл на рынок столяров, а потом пошёл на рынок менял, потом – на рынок торговцев сухими плодами, потом – на рынок фруктовщиков, потом – на рынок москательщиков, и он все дивился этому городу, ибо качества его соответствовали его имени.
И когда он шёл по рынку москательщиков, вдруг один человек, старый годами, вышел из своей лавки и, пожелав Нур-ад-дину мира, взял его за руку и пошёл с ним в своё жилище. И Нур-ад-дин увидал красивый переулок, подметённый и политый, и веял в нем ветер, и был приятен, и осеняли его листья деревьев. В этом переулке было три дома, и в начале его стоял дом, устои которого утвердились в воде, а стены возвысились до облаков небесных, и подмели двор перед этим домом, и полили его, и вдыхали запах цветов те, кто подходил к нему, и встречал их ветерок, точно из садов блаженства, и начало этого переулка было выметено и полито, а конец – выложен мрамором.
И старец вошёл с Нур-ад-дином в этот дом и предложил ему кое-чего съестного, и они стали есть, и когда Нур-ад-дин покончил с едой, старец спросил его: «Когда было прибытие из города Каира в этот город?» – «О батюшка, сегодня ночью», – ответил Нур-ад-дин. «Как твоё имя?» – спросил старец. И Нур-ад-дин ответил: «Али Нурад-дин». И тогда старец воскликнул: «О дитя моё, о Нурад-дин, тройной развод для меня обязателен! Пока ты Оудешь находиться в этом городе, не расставайся со мной, и я отведу тебе помещение, в котором ты будешь жить». – «О господин мой шейх, увеличь моё знакомство с тобой», – сказал Нур-ад-дин. И старец молвил: «О дитя моё, знай, что я в каком-то году пришёл в Каир с товарами и продал их там и купил других товаров. И мне понадобилась тысяча динаров и их отвесил за меня твой отец Тадж-ад-дин, не зная меня, и он не написал о них свидетельства, и ждал этих денег, пока я не вернулся в этот город и не отослал их ему с одним из моих слуг, и с ними подарок. Я видел тебя, когда ты был маленький, и если захочет великий Аллах, я отчасти воздам тебе за то, что твой отец для меня сделал».
И когда Нур-ад-дин услышал эти слова, он проявил радость и улыбнулся и, вынув мешок, в котором была тысяча динаров, подал его старику и сказал: «Возьми их к себе на хранение, пока я не куплю на них каких-нибудь товаров, чтобы торговать ими».
И потом Нур-ад-дин провёл в городе Искандарии несколько дней, и он каждый день гулял по какой-нибудь улице, ел, пил, наслаждался и веселился, пока не вышла сотня динаров, которую он имел при себе на расходы. И он пошёл к старику москательщику, чтобы взять у него сколько-нибудь из тысячи динаров и истратить их, и не нашёл его в лавке, и тогда он сел в лавке, ожидая, пока старик вернётся. И он начал смотреть на купцов и поглядывал направо и налево.
И когда он так сидел, вдруг приехал на рынок персиянин, который сидел верхом на муле, а сзади него сидела девушка, похожая на чистое серебро, или на палтус в водоёме, или на газель в пустыне. Её лицо смущало сияющее солнце, и глаза её чаровали, а грудь походила на слоновую кость; у неё были жемчужяые зубы, втянутый живот и ноги, как концы курдюка, и была она совершенна по красоте, прелести, тонкости стана и соразмерности, как сказал о ней кто-то:
И будто сотворена она, как желал бы ты, —
В сиянье красы-не длинной и не короткою.
Краснеет в смущенье роза из-за щеки её,
И ветви смущает стан с плодами расцветшими.
Как месяц, лицо её, как мускус, дыхание,
Как ветвь, её стан, и нет ей равной среди людей.
И кажется, вымыта жемчужной водой она,
И в каждом из её членов блещет луна красы.
И персиянин сошёл с мула и свёл на землю девушку, а потом он кликнул посредника и, когда тот предстал перед ним, сказал ему: «Возьми эту девушку и покричи о ней на рынке». И посредник взял девушку и вывел её па середину рынка. Он скрылся на некоторое время и вернулся, неся скамеечку из чёрного дерева, украшенную белой слоновой костью, и поставил скамеечку на землю, и посадил на неё девушку, а потом он поднял покрывало с её лица, и явилось из-под него лицо, подобное дейлемскому щиту или яркой звезде, и была эта девушка подобна луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь, и обладала пределом блестящей красоты, как сказал о ней поэт:
Соперничал с ней красою месяц по глупости
Пристыженный он ушёл, от гнева расколотый.
А дерево бана, коль со станом сравнять её,
Пусть руки погибнут той, кто будет дрова носить!
А как хороши слова поэта:
Скажи прекрасной в покрывале с золотом:
«Что ты сделала с мужем праведным и набожным?»
Покрывала блеск и лица сиянье, им скрытого,
Обратили в бегство войска ночей своей яркостью.
И пришёл когда мой неслышно взор, чтобы взгляд украсть,
Метнули стражи ланит её звездой в него.
И посредник спросил купцов: «Сколько вы дадите за жемчужину водолаза и за газель, ускользнувшую ог ловца?» И один из купцов сказал: «Она моя за сто динаров!» А другой сказал: «За двести динаров». А третий сказал: «За триста динаров». И купцы до тех пор пабавляли цену за эту девушку, пока не довели её до девятисот и пятидесяти, и продажа задерживалась только из-за предложения и согласия…» [628]
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот семьдесят первая ночь.
Когда же настала восемьсот семьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что купцы набавляли за девушку, пока её цена не дошла до девятисот пятидесяти динаров.
И тогда посредник подошёл к персиянину, её господину, и сказал ему: «Цена за твою невольницу дошла до девятисот пятидесяти динаров. Продашь ли ты её, а мы получим для тебя деньги?» – «А девушка согласна на это? – спросил персиянин. – Мне хочется её уважить, так как я заболел во время этого путешествия, и девушка прислуживала мне наилучшим образом. Я поклялся, что продам её лишь тому, кому она захочет и пожелает, и оставлю её продажу в её руках. Спроси же её, и если она скажет: „Согласна“, продай её кому она пожелает, а если скажет: „Нет“, не продавай.
И посредник подошёл к девушке и сказал: «О влады» чица красавиц, знай, что твой господин оставил дело продажи в твоих руках, а цена за тебя дошла до девятисот пятидесяти динаров; позволишь ли ты мне тебя продать?» – «Покажи мне того, кто хочет меня купить, прежде чем заключать сделку», – сказала девушка посреднику. И тот подвёл её к одному из купцов, и был это старик, престарелый и дряхлый.
И девушка смотрела на него некоторое время, а потом обернулась к посреднику и сказала: «О посредник, что ты – бесноватый или твой разум поражён?» – «Почему, о владычица красавиц, ты говоришь мне такие слова?» – спросил посредник. И девушка воскликнула: «Разве дозволяет тебе Аллах продать меня этому дряхлому старику, о жене которого сказаны такие стихи:
Она говорит, сердясь в изнеженности своей
(А раньше звала меня к тому, что не вышло):
«Не можешь когда сойтись со мною, как муж с женой,
Тогда не брани меня, коль станешь рогатым.
И кажется мне твой айр по мягкости восковым,
И как я ни тру его рукою, он гнётся».
И сказано ещё об его айре:
Спит мой айр (как презрен он и несчастен!)
Всякий раз как сойтись хочу я с любимым.
А когда я один сижу в моем доме,
Ищет айр мой сражения, ищет боя.
И сказано ещё об этом айре:
Мой айр – нехороший, он очень жесток,
И мирно встречает он чтящих его.
Как сплю, он встаёт, а как встану, он спит.
Аллах, не помилуй того, кто с ним добр!»
И когда старшина купцов услышал от девушки эту безобразную насмешку, он разгневался великим гневом, больше которого нет, и сказал посреднику: «О сквернейший из посредников, ты привёл к нам на рынок злосчастную невольницу, которая дерзит мне и высмеивает меня среди купцов!» И тогда посредник взял девушку, и ушёл от него, и сказал девушке: «О госпожа, не будь невежливой: старик, которого ты высмеяла, – старшина рынка и надсмотрщик за ценами [629], и купцы советуются с ним». И девушка засмеялась и произнесла такие стихи:
«Всем судьям в век наш следует истинно —
И это судьям всем обязательно —
Повесить вали на воротах его
И плёткою надсмотрщика выпороть».
И потом девушка сказала посреднику: «Клянусь Аллахом, я не буду продана этому старику, продавай меня другому! Может быть, ему сделается передо мной стыдно, и он продаст меня ещё кому-нибудь, и я стану работницей, а мне не подобает мучить себя работой, раз я узнала, что решать с моей продажей предоставлено мне». И посредник ответил ей: «Слушаю и повинуюсь!» И он пошёл с нею к одному человеку из больших купцов и, дойдя до этого человека, сказал ей: «О госпожа, продать мне тебя этому моему господину, Шериф-ад-дину, за девятьсот пятьдесят динаров?»
И девушка посмотрела на него и увидела, что это старик, но борода у него крашеная, и сказала посреднику: «Бесноватый ты, что ли, или твой разум повреждён, что ты продаёшь меня этому умирающему старику? Что я – очёсок пакли или обрывок лохмотьев, что ты водишь меня от одного старика к другому, и оба они подобны стене, грозящей свалиться, или ифриту, сражённому падающей звездой. Что касается первого, то язык обстоятельств говорит словами того, кто сказал:
Хотел я поцеловать в уста, но промолвила:
«О нет, я клянусь творцом всех тварей из ничего,
Охоты у меня нет до белых твоих седин».
Ужели при жизни мне набьют уже хлопком рот?
А как прекрасны слова поэта:
Сказали: «Белизна волос – блестящий свет,
Величием и блеском лик покроет»,
Но вот покрыла седина мне голову,
И я хотел бы не лишиться мрака.
И когда б была борода седого страницею
Грехов его, все ж он белой бы не выбрал.
Но ещё лучше слова другого:
Вот гость к голове моей явился – бесстыдный гость,
И лучше меча поступки, если он явится.
Уйди, с белизной твоей, в которой нет белизны,
Ты чёрен в глазах моих от многих твоих обид!
А что до другого, то он человек порочный и сомнительный и чернит лик седины. Покрасив седину, он совершил сквернейшее преступление, и сказал о нем язык его обстоятельств такие стихи:
Сказала: «Ты седину покрасил!» Ответил я:
«Её от тебя хотел я скрыть, о мой слух и взор!»
Она засмеялась и сказала: «Вот диво то!
Подделка умножилась, проникла и в волосы».
А как хороши слова поэта:
О ты, что красишь чёрным седину свою,
Чтобы молодость тебе вновь досталась на долгий срок,
Покрась ты их лишь раз моею участью —
Ручаюсь я, что краска не сойдёт, тебе».
И когда старик, выкрасивший себе бороду, услышал от девушки такие слова, он разгневался великим гневом, больше которого нет, и сказал посреднику: «О сквернейший из посредников, ты привёл сегодня к нам на рынок глупую невольницу, которая объявляет дураками всех, кто есть на рынке, одного за другим, и осмеивает их стихами и пустыми словами!» И потом этот купец вышел из своей лавки и ударил посредника по лицу. И посредник взял девушку и пошёл с нею обратно, рассерженный, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, я в жизни не видел невольницы более бесстыдной, чем ты! Ты сегодня обрезала мой достаток и свой достаток, и возненавидели меня из-за тебя все купцы!»
И их увидел на дороге один купец и прибавил за девушку десять динаров (а звали этого купца Шихаб-аддин), и посредник попросил у девушки разрешения продать её, и она сказала: «Покажи мне его, я на него посмотрю и спрошу его про одну вещь. Если эта вещь есть у него в доме, – я продамся ему, а если нет, то – нет». И посредник оставил её и, подойдя к купцу, сказал ему: «О господин мой Шихаб-ад-дин, знай, что эта невольница сказала мне, что она тебя спросит об одной вещи, и если эта вещь у тебя есть, девушка будет тебе продана. Ты слышал, что она говорила купцам, твоим товарищам…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот семьдесят вторая ночь.
Когда же настала восемьсот семьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что посредник сказал купцу: «Ты слышал, что говорила эта девушка твоим товарищам купцам.
Клянусь Аллахом, я боюсь, что, когда я приведу её к тебе, она сделает с тобою то же, что она сделала с твоими соседями, и я буду перед тобой опозорен. Если ты мне позволишь подвести к тебе девушку, я её к тебе подведу». – «Подведи её ко мне», – сказал купец. И посредник ответил: «Слушаю и повинуюсь!» – и пошёл и подвёл девушку к купцу. И девушка взглянула на него и сказала: «О господин мой Шихабад-дин, есть у тебя в доме подушки, набитые кусочками беличьего меха?» – «Да, о владычица красавиц, у меня в доме десять подушек, набитых кусочками беличьего меха, – ответил купец. – Заклинаю тебя Аллахом, что ты будешь делать с этими подушками?» – «Я подожду, пока ты заснёшь, и положу их тебе на рот и на нос, чтобы ты умер», – ответила девушка.
А потом она обернулась к посреднику и сказала ему: «О гнуснейший из посредников, похоже, что ты бесноватый! Ты только что предлагал меня двум старикам, у каждого из которых по два порока, а после этого предлагаешь меня моему господину Шихаб-ад-дину, у которого три порока: во-первых, он коротенький, во-вторых, у него большой нос, а в-третьих, у него длинная борода. И кто-то из поэтов сказал о ней:
Не видали, не слышали о подобном
Человеке средь тварей всех мы ни разу.
Борода его длинная – длиной в локоть,
Нос – тот в четверть, а ростом он будет с палец.
А кто-то из поэтов сказал также:
Лицо его – торчит на нем минарет,
По тонкости – мизинец он под кольцом.
А если бы вошли к нему люди в нос,
Весь мир остался бы тогда без людей».
И когда купец Шихаб-ад-дин услышал от девушки такие речи, он вышел из своей лавки и, схватив посредника За ворот, воскликнул: «О злосчастнейший из посредников, как это ты приводишь к нам невольницу, которая нас поносит и высмеивает, одного за другим, стихами и вздорными речами!» И посредник взял девушку и ушёл от купца, говоря: «Клянусь Аллахом, я всю жизнь занимаюсь этим ремеслом, но не видел невольницы менее вежливой, чем ты, и звезды для меня несчастнее, чем твоя звезда. Ты прервала мой надел на сегодняшний день, и я ничего не нажил через тебя, кроме ударов по затылку и хватанья за ворот!»
И потом посредник опять остановился с девушкой около одного купца, обладателя рабов и невольников, и спросил: «Продавать ли тебя этому купцу, Сиди-Ала-аддину?» И девушка посмотрела на него и увидела, что он горбатый. «Это горбун! – сказала она, – и поэт сказал о нем:
Его плечи малы, зато длинны позвонки его:
Он похож на черта, когда звезду вдруг видит он,
Или первую получил он плётку и чувствует,
Что вторая тут, и как будто бы удивляется.
И сказал о нем также кто-то из поэтов:
На мула влез один из вас; стал он
В глазах людей образчиком сразу.
От смеха весь он согнут; не диво,
Что мул под ним шарахнулся в страхе.
Или, как сказал о нем кто-то из поэтов:
Горбуны ведь есть, что ещё дурней с горбом своим,
И очи всех плюют на них с презрением,
Точно ветвь они, что высохла, скривилась вся,
И гнёт её от долгих дней лимонов вес».
И тут посредник поспешил к девушке, и взял её, и подвёл к другому купцу, и спросил: «Продать ли тебя этому?» И девушка посмотрела на купца и увидела, что у него гноятся глаза, и воскликнула: «Он с гнойливыми глазами! Как ты продаёшь меня ему, когда сказал кто-то из поэтов:
Трахома в нем! Болезнь его
Убьёт до смерти силы в нем.
О люди, посмотрите же
На эту грязь в глазу его!»
И тогда посредник взял девушку, и подошёл с ней к другому купцу, и спросил её: «Продать ли тебя этому?» И девушка посмотрела на него и увидела, что у него большая борода. «Горе тебе! – сказала она посреднику, – этот человек – баран, но хвост вырос у него на горле! Как же ты продаёшь меня ему, о элосчастнейший из посредников! Разве ты не слышал, что все длиннобородые малоумны, и насколько длинна борода, настолько недостаёт ума. Это дело известное среди разумных, как сказал один из поэтов:
Коль бороду имеет муж длинную,
Сильней тогда к нему уважение.
Но только вот-убавился ум его
Настолько же, насколько длинна она.
А также сказал о нем ещё один из поэтов:
Есть друг у нас, Аллах его бороду
Без пользы нам в длину и в ширь вытянул:
И зимнюю напомнит нам ночь она,
Холодная, претемная, длинная!»
И тогда посредник взял девушку и пошёл обратно, и она спросила его: «Куда ты со мной направляешься?» – «К твоему господину – персиянину, – ответил посредник. – Достаточно с нас того, что с нами сегодня из-за тебя случилось. Ты была причиной отсутствия дохода для меня и для него своей малой вежливостью».
И невольница посмотрела на рынок и взглянула направо, налево, и назад, и вперёд, и её взгляд, по предопределённому велению, упал на Нур-ад-дина Али каирского. И увидела она, что это красивый юноша с чистыми щеками и стройным станом, сын четырнадцати лет, редкостно красивый, прекрасный, изящный и изнеженный, подобный луне, когда она становится полной в ночь четырнадцатую, – с блестящим лбом, румяными щеками, шеей, точно мрамор, и зубами, как жемчуга, а слюна его была слаще сахара, как сказал о нем кто-то:
Пришли, чтоб напомнить нам красу его дивную
Газели и луны, и я молвил: «Постойте же!
Потише, газели, тише, не подражайте вы
Ему! Погоди, луна, напрасно ты не трудись!»
А как хороши слова кого-то из поэтов:
О, как строен он! От волос его и чела его
И свет и мрак на всех людей нисходит.
Не хулите же точку родинки на шеке его —
Анемоны все точку чёрную имеют.
И когда девушка посмотрела на Нур-ад-дина, преграда встала меж нею и её умом, и юноша поразил в её душе великое место. Любовь к нему привязалась к её сердцу…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот семьдесят третья ночь.
Когда же настала восемьсот семьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда девушка увидела Али Нур-ад-дина, любовь к нему привязалась к её сердцу. И она обернулась к посреднику и спросила его: „Разве этот юноша – купец, что сидит среди купцов и одет в фарджию из полосатого сукна, не прибавил к цене за меня ничего?“ И посредник ответил: „О владычица красавиц, этот юноша – чужеземец, каирец. Его отец – один из больших каирских купцов, и у него преимущество перед всеми тамошними купцами и вельможами, а юноша находится в нашем городе малый срок, и он живёт у одного из друзей своего отца. Он не говорил насчёт тебя ни о прибавке, ни об убавке“.
И когда невольница услышала слова посредника, она сняла со своего пальца дорогой перстень с яхонтом и сказала посреднику: «Подведи меня к этому прекрасному юноше – если он меня купит, этот перстень будет тебе За твоё утомление в сегодняшний день». И посредник обрадовался и пошёл с нею к Нур-ад-дину, и когда невольница оказалась подле юноши, она всмотрелась в него и увидела, что он подобен полной луне, так как он был изящен в красоте, строен станом и соразмерен, как сказал о нем кто-то:
Чиста вода красы на его лике,
Из глаз его летят, разя нас, стрелы.
И давится влюблённый, даст коль выпить
Разлуки горечь он, – сладка ведь близость.
Моя любовь, и лоб, и стан красавца —
Прекрасное в прекрасном и в прекрасном.
Поистине, одежд его и платья
На шее месяца сошлись застёжки.
Его глаза, и родинки, и слезы
Мои-то ночи в яочи, среди ночи.
А бровь его, и лкк его, и тело
Моё – то месяц с месяцем и месяц.
Его глаза обходят с кубком винным
Влюблённых, – коль пройдёт, он мне дозволен.
Даёт он мне напиться влаги хладной
Улыбкой уст, в день радостный сближенья.
Убить меня и кровь пролить он может
Знойно, и законно, и законно.
Потом девушка посмотрела на Нур-ад-дина и сказала ему: «О господин мой, заклинаю тебя Аллахом, разве я не красива?» И Нур-ад-дин ответил: «О владычица красавиц, а разве есть в дольнем мире кто-нибудь лучше тебя?» – «Почему же ты видел, что все купцы набавляют за меня цену, а сам молчал и ничего не сказал и не прибавил за меня ни одного динара, как будто я тебе не понравилась, о господин?» – сказала девушка. И Нур-аддин молвил: «О госпожа, если бы я был в моем городе, я бы купил тебя за все деньги, которыми владеют мои руки». – «О господин, – сказала девушка, – я не говорила тебе: „Купи меня против твоего желания“. Но если бы ты прибавил за меня что-нибудь, ты бы залечил моё сердце, даже если бы и не купил меня, потому что купцы бы сказали: „Не будь эта девушка красивой, этот каирский купец не прибавил бы за неё, так как жители Каира сведущи в невольницах“.
И Нур-ад-дину стало стыдно из-за слов, которые сказала девушка, и его лицо покраснело. «До чего дошла цена за эту девушку?» – спросил он посредника. И тот ответил: «Цена за неё дошла до девятисот пятидесяти динаров, кроме платы за посредничество, а что касается доли султана [630], то она с продающего». – «Пусть невольница будет моя за цену в тысячу динаров, вместе с платой за посредничество», – сказал посреднику Нур-ад-дин. И девушка поспешно отошла от посредника и сказала: «Я продала себя этому красивому юноше за тысячу динаров!» И Нур-ад-дин промолчал, и кто-то сказал: «Мы ему её продали». И другой сказал: «Он достоин!» И кто-то воскликнул: «Проклятый! Сын проклятого тот, кто набавляет цену и не покупает!» А ещё один сказал: «Клянусь Аллахом, они подходят друг к другу!»
И не успел Нур-ад-дин опомниться, как посредник привёл судей и свидетелей и написали на бумажке условие о купле и продаже, и посредник подал его Нур-аддину и сказал: «Получай свою невольницу! Да сделает её Аллах для тебя благословенной! Она подходит только для тебя, а ты подходишь только для неё». И посредник произнёс такие два стиха:
«Пришла сама радость послушно к нему,
Подол волоча в унижении своём.
Подходит она для него одного,
И он для неё лишь подходит одной».
И Нур-ад-дину стало стыдно перед купцами, и он в тот же час и минуту поднялся и отвесил тысячу динаров, которую он положил на хранение у москательщика, друга его отца, а потом он взял невольницу и привёл её в дом, куда поселил его старик москательщик. И когда девушка вошла в дом, она увидела там дырявый ковёр и старый кожаный коврик и воскликнула: «О господин мой, разве я не имею у тебя сана и не заслуживаю, чтобы ты привёл меня в свой главный дом, где стоят твои вещи? Почему ты не отвёл меня к твоему отцу?» – «Клянусь Аллахом, о владычица красавиц, – ответил Нур-ад-дин, – это мой дом, в котором я живу, но он принадлежит старику москательщику, из жителей этого города, и москательщик освободил его для меня и поселил меня в нем. Я же сказал тебе, что я чужеземец и что я из сыновей города Каира». – «О господин мой, – отвечала невольница, – самого маленького дома будет достаточно до тех пор, пока ты не вернёшься в свой город. Но заклинаю тебя Аллахом, о господин мой, поднимись и принеси нам немного жареного мяса, вина и плодов, сухих и» свежих». – «Клянусь Аллахом, о владычица красавиц, – ответил Нур-ад-дин, – у меня не было других денег, кроме той тысячи динаров, которую я отвесил в уплату за тебя, и я не владею ничем, кроме этих динаров. Было у меня ещё несколько дирхемов, но я истратил их вчера». – «Нет ли у тебя в этом городе друга, у которого ты бы занял пятьдесят дирхемов? Принеси их мне, а я тебе скажу, что с ними делать», – молвила девушка. «Нет у меня друга, кроме москательщика», – ответил Нур-ад-дин.
И затем он тотчас же пошёл, и отправился к москательщику, и сказал ему: «Мир с тобою, о дядюшка!» И москательщик ответил на его приветствие и спросил: «О дитя моё, что ты сегодня купил на твою тысячу динаров?» – «Я купил на неё невольницу», – ответил Нурад-дин. «О дитя моё, – воскликнул москательщик, – разве ты бесноватый, что покупаешь одну невольницу за тысячу динаров? О, если бы мне знать, какой породы эта невольница!» – «О дядюшка, – это невольница из дочерей франков», – ответил Нур-ад-дин…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот семьдесят четвёртая ночь.
Когда же настала восемьсот семьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нур-ад-дин сказал старику москательщику: „Это невольница из дочерей франков“. И старец молвил: „Знай, о дитя моё, что лучшей из дочерей франков цена у нас, в нашем городе, сто динаров. Но клянусь Аллахом, о дитя моё, над тобой устроили хитрость с этой невольницей. Если ты её полюбил. проспи подле неё сегодняшнюю ночь и удовлетвори с нею своё желание, а утром отведи её на рынок и продай, хотя бы тебе пришлось потерять на этом двести динаров. Считай, что ты потерпел кораблекрушение в море или что на тебя напали воры в дороге“. – „Твои слова правильны, – ответил Нур-ад-дин. – Но ты знаешь, о дядюшка, что со мной ничего не было, кроме тысячи динаров, на которые я купил эту невольницу, и у меня ничего не осталось на расходы, ни одного дирхема. Я хочу от тебя милости и благодеяния, – одолжи мне пятьдесят дирхемов. Я буду расходовать их до завтра, а завтра я продам невольницу и верну их тебе из платы за неё“. – „Я дам их тебе, о дитя моё, на голове!“ – ответил старик.
И потом он отвесил Нур-ад-дину пятьдесят дирхемов и сказал: «О дитя моё, ты – юноша молодой годами, а эта невольница – красивая, и, может быть, твоё сердце привязалось к ней и тебе нелегко её продать. У тебя ничего нет на расходы, и эти пятьдесят дирхемов кончатся, и ты придёшь ко мне, и я дам тебе взаймы в первый раз, и во второй раз, и в третий раз, до десяти раз, а если ты придёшь ко мне после этого, я не отвечу тебе на законное приветствие, и пропадёт наша дружба с твоим отцом». И затем старик дал ему пятьдесят дирхемов, и Нурад-дин взял их и принёс невольнице, и та сказала: «О господин мой, пойди сейчас же на рынок и принеси нам на двадцать дирхемов цветного шёлку пяти цветов, а на остальные тридцать дирхемов принеси нам мяса, плодов, вина и цветов».
И Нур-ад-дин отправился на рынок, и купил все, что потребовала невольница, и принёс это к ней, и девушка в тот же час и минуту поднялась, и, засучив рукава, состряпала кушанье и приготовила его самым лучшим образом, а потом она подала кушанье Нур-ад-дину, и он стал есть, и она ела с ним, пока оба не насытились. Потом она подала вино и начала пить с ним, и она до тех пор поила и развлекала Нур-ад-дина, пока тот не опьянел и не заснул. И тогда девушка в тот же час и минуту поднялась, и, вынув из своего узла мешок из таифской кожи, развязала его, и вынула из него два гвоздя, и потом она села, и принялась за работу и работала, пока не кончила, и шёлк превратился в красивый зуннар [631]. И девушка заверпула зуннар в тряпицу, сначала почистив его и придав ему блеск, и положила его под подушку.
А потом она поднялась, оголилась и легла рядом с Нур-ад-дином. Она начала его растирать, и он пробудился от сна и увидел подле себя девушку, подобную чистому серебру, мягче шелка и свежее курдюка. Она была Заметнее, чем знамя, и лучше красных верблюдов – в пять пядей ростом, с высокой грудью, бровями точно луки для стрел и глазами, как глаза газелей. Щеки её были точно анемоны, живот у неё был втянутый и со складками, пупок её вмещал унцию орехового масла, и бедра походили на подушки, набитые перьями страусов, а между ними была вещь, которую бессилен описать язык, и при упоминании её изливаются слезы. И как будто имел в виду поэт, говоря такие стихи:
И ночь – из её волос, заря – из её чела,
И роза – с её щеки, вино – из её слюны.
Сближение с ней – приют, разлука же с ней – огонь.
В устах её – жемчуга, на лике её – лупа.
А как прекрасны слова кого-то из поэтов:
Являет луну и гнётся она, как ива,
И пахнет амброй и глядит газелью.
И мнится, грусть влюбилась в моё сердце
И в час разлуки с ней вкушает близость.
Её лицо Плеяды затмевает,
И лба сиянье затмевает месяц.
А кто-то из поэтов сказал также:
Открылись они луной, явились нам месяцем,
Как ветви качаются, как лани глядят на нас.
И есть насурьмлённые средь них, столь прекрасные,
Что прахом под ними быть Плеяды хотели бы.
И Нур-ад-дин в тот же час и минуту повернулся к девушке, и прижал её к своей груди, и стал сосать её верхнюю губу, пососав сначала нижнюю, а затем он метнул язык между её губ и поднялся к ней, и нашёл он, что эта девушка – жемчужина несверленая и верблюдица, другим не объезженная. И он уничтожил её девственность и достиг единения с нею, и завязалась меж ними любовь неразрывная и бесконечная. И осыпал он щеки её поцелуями, точно камешками, что падают в воду, и пронзал её словно разя копьём при набеге врассыпную, ибо Нурад-дин любил обнимать черноглазых, сосать уста, распускать волосы, сжимать в объятиях стан, кусать щеки и сидеть на груди, с движениями каирскими, заигрываниями йеменскими, вскрикиваниями абиссинскими, истомой индийской и похотью нубийской, жалобами деревенскими, стонами дамиеттскими, жаром саидийскпм и томностью александрийской. А девушка соединяла в себе все Эти качества вместе с избыточной красотой и изнеженностью, и сказал о ней поэт:
Вот та, кого целый век забыть я стремился,
Но все ж не склонялся к тем, кто не был к ней близок,
Подобна она луне во всем своём облике,
Прославлен её творец, прославлен создатель!
И если свершил я грех великий, любя её,
То нет на раскаянье мне больше надежды.
Бессонным из-за неё, печальным, больным я стал,
И сердце смущённое о ней размышляет.
Сказала она мне стих (а знает его лишь тот,
Кто рифмы передаёт и доблестен в этом):
«Известна ведь страсть лишь тем, кто сам испытал её,
И знает любовь лишь тот, кто сам с ней боролся».
И Нур-ад-дин с девушкой провели ночь до утра в наслаждении и радости…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
[Перевод: М. А. Салье] | |
Сказка № 4670 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Восемьсот пятьдесят восьмая ночь.
Когда же настала восемьсот пятьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что кузнец передал Зейналь-Мавасиф слова кади и рассказал, что он хочет, чтобы они явились к нему и подняли перед ни»: дело, и он отомстит за них их обидчику и возьмёт для них должное. И Зейн-аль-Мавасиф сказала кузнецу: «Как же мы пойдём к нему, когда ворота заперты и у нас на ногах цепи, а ключи у еврея». – «Я сделаю к замкам ключи и отомкну ими ворота и цепи», – ответил кузнец. И Зейн-аль-Мавасиф сказала: «А кто покажет нам дом кади?» – «Я опишу его вам», – сказал кузнец. «А как же мы пойдём к кади, когда мы одеты в одежды из волоса, обкуренные серой?» – сказала Зейн-аль-Мавасиф. И кузнец ответил: «Кади не осудит вас за то, что вы в таком виде».
И потом кузнец, в тот же час и минуту, пошёл и сделал ключи для замков, а затем он отомкнул ворота и отомкнул цепи и, сняв их с ног женщин, вывел их и показал им дорогу к дому кади. А потом невольница Хубуб сняла со своей госпожи бывшие на ней волосяные одежды, пошла с нею в баню и вымыла её и одела в шёлковые одежды. И вернулся к ней прежний цвет лица, и, в довершение счастья, её муж был на пиру у кого-то из купцов. И Зейн-аль-Мавасиф украсилась лучшими украшениями и пошла к дому кади, и, когда кади увидел её, он поднялся на ноги, и девушка приветствовала его нежной речью и сладостными словами, пуская в него стрелы взоров. «Да продлит Аллах жизнь владыки и его кади и да укрепит им тяжущегося!» – сказала она.
А потом она рассказала кади о делах кузнеца, который совершил с ней поступки благородных, и о том, какие еврей причинил ей мучения, ошеломляющие ум. И она рассказала кади, что усилилась над ними опасность гибели и не находят они себе освобождения. И кади спросил: «О девушка, как твоё имя?» – «Моё имя – Зейн-аль-Мавасиф, а имя этой моей невольницы – Хубуб», – ответила девушка. И кади воскликнул: «Твоё имя подходит к именуемому, и его звук соответствует его смыслу!» И Зейн-аль-Мавасиф улыбнулась и закутала лицо, и кади сказал ей: «О Зейн-аль-Мавасиф, есть у тебя муж или нет?» – «Нет у меня мужа», – ответила девушка. И кади спросил: «А какой ты веры?» – «Моя вера – вера ислама и религия лучшего из людей», – ответила девушка. «Поклянись божественным законом, содержащим знаменья и назидания, что ты исповедуешь веру лучшего из людей», – сказал кади. И девушка поклялась ему и произнесла исповедание.
И тогда кади спросил: «Как прошла твоя юность с этим евреем?» – «Знай, о кади, – да продлит Аллах твои дни в удовлетворении, да приведёт тебя к желанному и да завершит твои дела благими деяниями! – сказала Зейн-аль-Мавасиф, – что мой отец оставил мне после своей кончины пятнадцать тысяч динаров и вложил их в руки этого еврея, чтобы он на них торговал, и прибыль должна была делиться между ним и нами, а капитал – быть неприкосновенным по установлению божественного закона. И когда мой отец умер, еврей пожелал меня и потребовал меня у моей матери, чтобы на мне жениться, но моя мать сказала ему: „Как я её выведу из её веры и сделаю её еврейкой! Клянусь Аллахом, я сообщу о тебе власти!“ И еврей испугался её слов и взял деньги и убежал в город Аден, и, когда мы услышали, что он в городе Адене, мы приехали туда его искать. И когда мы встретились с ним в этом городе, он сказал нам, что торгует разными товарами и покупает товар за товаром, и мы поверили. И он до тех пор нас обманывал, пока не заточил нас и не заковал в цепи, и он нас пытал сильнейшими пытками, а мы – чужестранки и нет нам помощника, кроме великого Аллаха и владыки нашего, кадя».
И когда кади услышал эту историю, он спрятал невольницу Хубуб: «Это твоя госпожа, и вы чужестранки, и у неё нет мужа?» Хубуб ответила: «Да». И тогда кади воскликнул: «Жени меня на ней, и для меня обязательно освобождение раба, пост, паломничество и подаяние, если я не получу для вас должного от этого пса после того, как воздам ему за то, что он сделал!» И Хубуб ответила: – «Внимание тебе и повиновение!» И кади сказал: «Иди успокой своё сердце и сердце твоей госпожи, а завтра, если захочет великий Аллах, я пошлю за этим нечестивцем и возьму с него для вас должное, и ты увидишь чудеса при его пытке».
И девушка пожелала ему блага и ушла от него, оставив его в горе, безумии, тоске и страсти. И когда Хубуб со своей госпожой ушли от него, они спросили, где дом второго кади, и им показали его. И, придя ко второму кади, они сообщили ему то же самое, и третьему, и четвёртому тоже, так что Зейн-аль-Мавасиф доложила о своём деле всем четырём судьям. И каждый из них просил её выйти за него замуж, и она говорила: «Хорошо!» И ни один из них не знал про другого. И каждый кади желал её, а еврей не знал ни о чем из этого, так как он был в доме, где шёл пир.
А когда наступило утро, невольница Зейн-аль-Мавасиф поднялась и одела её в платье из прекраснейших одежд и вошла с нею к четырём кадиям в помещение суда, и, увидев, что судьи находятся там, Зейн-аль-Мавасиф обнажила лицо, подняла покрывало и приветствовала их, и судьи возвратили ей приветствие, и каждый из них узнал её. А кто-то из судей писал, и калам выпал у него из руки, и кто-то разговаривал, и язык его стал заплетаться, а кто-то из них считал, и ошибся в счёте. И судьи сказали девушке: «О прекрасная качествами и редкая по красоте, пусть будет твоё сердце вполне спокойно! Мы непременно получим для тебя должное и приведём тебя к тому, что ты хочешь». И она пожелала им блага, а потом попрощалась с ними и ушла…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот пятьдесят девятая ночь.
Когда же настала восемьсот пятьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что судьи сказали Зейналь-Мавасиф: „О прекрасная качествами и редкая по красоте, пусть будет твоё сердце вполне спокойным об исполнении твоей нужды и достижении желаемого“. И она пожелала им блага, а потом попрощалась с ними и ушла. А еврей при всем этом был у своих друзей на пиру и ничего не Знал. И Зейн-аль-Мавасиф стала взывать к вершителям законов и обладателям перьев о защите против этого подозрительного нечестивца и освобождения от болезненных пыток и заплакала и произнесла такие стихи:
«О глаз мой, слезы, как потоп, пролей ты —
От слез, быть может, печаль моя погаснет.
Я носила раньше прекрасный шёлк, весь вышитый,
Теперь ношу одежду я монахов,
Благовоньем серы окурены мои платья все —
Оно несходно с неддом и рейханом,
И если бы, Масрур, узнал, что с нами, ты,
То срам наш и позор не допустил бы.
Хубуб в цепях железных ныне пленница
Того, что в бога-судию не верит.
А я отвергла и жизнь евреев и веру их,
И ныне верю высшею я верой.
Мусульманкою пред прощающим я простёрлась ниц
И следую Мухаммеда закону Масрур, любовь ты нашу не забудь вовек,
Храни ты клятвы верно и обеты,
Я сменила веру, любя тебя, и, поистине,
От крайней страсти любовь мою скрываю.
Спеши же к нам, коль дружбу к нам ты сохранил,
Как благородный, и в пути не медли!»
И затем она написала письмо, в котором заключалось все то, что сделал с нею еврей, от начала до конца, и начертала в письме эти стихи, а потом она свернула письмо и подала его своей невольнице Хубуб и сказала: «Храни это письмо у себя за пазухой, пока мы не отошлём его Масруру».
И когда это было так, вдруг вошёл к ним еврей и увидал, что они радуются. «Что это вы, я вижу, радуетесь? Разве пришло к вам письмо от вашего друга Масрура?» – спросил он. И Зейн-аль-Мавасиф сказала ему: «У нас нет помощника против тебя, кроме Аллаха, великого, славного, и это он избавит нас от твоего притесненья. Если ты не воротишь нас в наши страны и на родину, мы завтра будем судиться с тобой у правителя этого города и его судьи». – «А кто снял цепи с ваших ног? – спросил еврей. – Я обязательно сделаю для каждой из вас цепь в десять ритлей и обойду с вами вокруг города». – «Ты сам попадёшь во все, что ты для нас задумал, если захочет Аллах великий, – сказала Хубуб, – а также пострадаешь и за то, что ты удалил нас от родины. Завтра мы с тобой будем стоять перед правителем этого города».
И так продолжалось до утра, а потом еврей поднялся и пошёл к кузнецу, чтобы сделать для женщин цепи, и тогда Зейн-аль-Мавасиф поднялась её своими невольницами и пошла к дому суда и вошла в него. Она увидела кадиев и приветствовала их, и все кадии возвратили ей приветствие, и потом кадий кадиев сказал тем, что были вокруг него: «Это женщина блестяще прекрасная, и всякий, кто её видит, в неё влюбляется и смиряется перед её красотой и прелестью». И потом кади послал с нею четырех посланцев и сказал им: «Приведите её обидчика в наихудшем состоянии».
Вот что было с нею. Что же касается еврея, то он сделал для женщин цепи и отправился в своё жилище, но не нашёл их там и растерялся. И когда это было так, посланные вдруг вцепились в него и начали его бить жестоким боем и тащили его, волоча на лице, пока не пришли с ним к кади. И, увидав его, кади закричал ему в лицо и сказал: «Горе тебе, о враг Аллаха! Разве дошло твоё дело до того, что ты сделал то, что сделал, и удалил этих женщин от их родины и украл их деньги и хочешь сделать их еврейками. Как это ты хочешь превратить мусульман в неверных?» – «О владыка, это моя жена», – сказал еврей. И когда кадии услышали от него эти слова, они все закричали и сказали: «Киньте этого пса на землю и колотите его по лицу сандалиями! Бейте его болезненным боем, ибо его грех не прощается».
И с еврея сняли его шёлковую одежду и надели на него волосяную одежду Зейн-аль-Мавасиф, и его кинули на землю, выщипали ему бороду и больно побили его по лицу сандалиями, а потом его посадили на осла, лицом к заду, и вложили хвост осла ему в руки, и его возили вокруг города, пока не обошли с ним весь город. А потом с ним вернулись к кади, и он был в великом унижении, и четверо кадиев присудили его к отсечению рук и ног и распятию. И проклятый оторопел от таких слов, и его разум исчез, и он воскликнул: «О господа судьи, чего вы от меня хотите?» И судьи отвечали: «Скажи: „Эта женщина – не моя жена, и деньги – её деньги, и я совершил над ней преступленье и разлучил её с родиной“. И еврей признал это, и об его признанье написали свидетельство, и, отобрав от него деньги, отдали их Зейн-аль-Мавасиф и дали ей свидетельство, и она ушла домой, и всякий, кто видел её красоту и прелесть, смущался умом, и каждый из кадиев думал, что её дело приведёт её к нему.
И когда Зейн-аль-Мавасиф пришла к своему жилищу, она собрала для себя все, что ей было нужно, и подождала, пока пришла ночь, и тогда она взяла то, что легко нести и дорого ценою, и пошла со своими невольницами во мраке ночи. И она шла не переставая в течение трех дней пути с их ночами, и вот то, что было с Зейн-аль-Мавасиф.
Что же касается кадиев, то после ухода Зейн-аль-Мавасиф они приказали заточить её мужа, еврея…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти.
Когда же настала ночь, дополняющая до восьмисот шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что кадии приказали заточить еврея, мужа Зейн-аль-Мавасиф, а когда наступило утро, кадии и свидетели стали ждать, что Зейн-аль-Мавасиф к ним придёт, но она не пришла ни к одному из них.
И тогда кади, к которому она пришла сначала, сказал: «Я хочу сегодня прогуляться за городом – у меня есть там дело». И он сел на своего мула, взял с собой слугу и начал объезжать переулки города, вдоль и поперёк, и искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напал на слух о ней. И когда он так ездил, он вдруг увидел, что и остальные кадии разъезжают по городу, и каждый из них думал, что Зейн-аль-Мавасиф ни с кем, кроме него, не условилась. И первый кади спросил, почему они выехали и разъезжают по переулкам города, и они рассказали ему о своём деле, и увидел он, что их состояние подобно его состоянию и их вопросы подобны его вопросам. И они все стали искать Зейн-аль-Мавасиф, но не напали на слух о ней, и каждый из них уехал домой больной, и они легли на ложе изнеможения. А потом кадий кадиев вспомнил о кузнеце и послал за ним, и когда кузнец предстал меж его руками, спросил его: «О кузнец, знаешь ли ты что-нибудь о делах девушки, которой ты указал на нас? Клянусь Аллахом, если ты не осведомишь меня о ней, я побью тебя бичами!» И кузнец, услышав слова кади, произнёс такие стихи:
«Поистине, та, что мной владеет теперь в любви,
Красой овладела всей, другим не оставив!
Глядит, как газель, и пахнет амброй, и солнце нам
Являет; течёт, как пруд, и гнётся, как ветка».
А потом кузнец воскликнул: «Клянусь Аллахом, о владыка мой, с тех пор как она удалилась от благородного присутствия, мой глаз ни разу её не видел. А она овладела моим сердцем и разумом, и о ней мой разговор и моя забота, и я пошёл в её жилище, и не нашёл её, и не увидел никого, кто бы мне рассказал о ней, как будто она погрузилась в пучину вод или её унесло на небо».
И когда кади услышал его слова, он вскрикнул криком, от которого чуть не вышла его душа, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, не было нам надобности видеть её!» И кузнец ушёл, а кади свалился на постель и впал из-за девушки в изнеможение, и свидетели, и остальные кадии тоже. И стали ходить к ним врачи, но не было у них болезни, для которой нужен лекарь. А потом именитые люди пришли к первому кади и приветствовали его и стали его расспрашивать, что с ним, и кади вздохнул и открыл то, что было у него на душе, и произнёс такие стихи:
«Довольно упрёков, хватит боли с меня моей:
Просите за кадия, людьми управлявшего!
Кто раньше меня корил за страсть, пусть простит меня
И пусть не бранит, – убитым страстью упрёка нет.
Был кадием я, и рок мне счастье приносил
На всех должностях, и подпись ставил каламом я.
Но вот я сражён стрелой – и нет для неё врача —
Из глаз дивной девушки, пришедшей, чтобы кровь пролить.
Ей равной средь мусульманок нет, что приходят к нам
С обидой, в устах её сверкает жемчужин ряд.
Взглянул я в лицо прекрасной, и показала мне
Она круг луны, взошедшей средь темноты ночной,
И лик светлый свой, и уст улыбку чудесную
Покрыла краса её от ног до темени.
Аллахом клянусь, мой глаз не видел подобной ей
Средь всех, что арабом создан и неарабом был.
Прекрасное обещала мне эта девушка
И молвила: «Обещав, исполню, о кади, я!»
Вот сан мой, и вот чем был испытан, узнайте, я.
Не спрашивайте ж, в чем горе, люди разумные!»
А произнося эти стихи, кади заплакал сильным плачем, и потом он издал единый вопль, и дух его расстался с телом. И когда пришедшие увидели это, они вымыли его, завернули в саван, помолились над ним и похоронили его, и написали на его могиле такие стихи:
Собрались свойства влюблённых всех в душе того,
Кто в могилу слёг, умерщвлённый злобой любимого.
Был прежде он судьёю среди тварей всех,
Перо его тюрьмою было мечу в ножнах.
И свершила суд свой над ним любовь – мы не видели,
Чтоб владыка прежде унизился пред рабом своим.
И потом они сказали: «Да помилует его Аллах!»
И они ушли ко второму кади вместе с врачом, но не нашли у него повреждения или боли, для которой был бы нужен врач. И они спросили, что с ним и чем занят его ум, и кади осведомил их о своём деле, и они стали бранить и порицать его за такое состояние, и он ответил им, произнеся нараспев такие стихи:
«Беда моя в ней: хулить меня не надо —
Из рук стрелка я поражён стрелою.
Ко мне невольница Хубуб явилась,
Что дни судьбы считает год за годом,
И с нею девочка, черты которой
Прекраснее луны во мраке ночи.
Красу свою нам, жалуясь, явила
Она, и слезы глаз лились струёю.
Слова её услышал и взглянул я
И заболел от уст её улыбки.
Ушла с душой моей она – куда же?
А я остался, как любви заложник.
Вот моя повесть – сжальтесь надо мною
И моего слугу судьёй назначьте».
И потом он издал вопль, и душа его рассталась с телом, и его обрядили и похоронили и сказали: «Да помилует его Аллах!» – и отправились к третьему кади и увидели, что он болен и с ним случилось то же, что случилось со вторым. И с четвёртым было то же самое, и они увидели, что все судьи больны от любви к Зейн-альМавасиф, и свидетелей они тоже нашли больными от любви к ней, ибо всякий, кто её видел, умирал от любви, а если не умирал, то жил, борясь с волненьями страсти…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот шестьдесят первая ночь.
Когда же настала восемьсот шестьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что именитые жители города нашли всех судей и свидетелей больными от любви к Зейн-альМавасиф, ибо всякий, кто её видел, умирал от увлеченья ею, а если не умирал, то жил борясь с волненьем страсти из-за сильной любви к ней, да помилует их всех Аллах!
Вот что было с ними. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она ехала, ускоряя ход, в течение нескольких дней, пока не проехала далёкого расстояния. И случилось, что она выехала со своими невольницами и проезжала по дороге монастыря, а в этом монастыре был великий монах по имени Данис, у которого было сорок патрициев. И, увидев красоту Зейн-аль-Мавасиф, он вышел к ней и пригласил её и сказал: «Отдохните у нас десять дней, а потом поезжайте». И девушка остановилась со своими невольницами в этом монастыре.
И когда она там остановилась и Данис увидел её красоту и прелесть, его вера испортилась, и он пленился ею и стал посылать к ней с просьбами патрициев, одного за другим, чтобы подружиться с нею, и каждый, кого он посылал, впадал в любовь к ней и соблазнял её, а она извинялась и отказывалась. И Данис все посылал к ней одного за другим, пока не послал к ней сорок патрициев, и каждый из них, увидав её, привязывался к ней любовью и усиленно её уговаривал и соблазнял, не называя ей имени Даниса, а она отказывалась и отвечала им самыми грубыми словами.
И когда истощилось терпение Даниса и усилилась его страсть, он сказал про себя: «Говорит сказавший поговорку: „Почешет мне тело только мой ноготь, и не побегут для дел моих ничьи, кроме моих, ноги“. А затем он поднялся на ноги и приготовил роскошное кушанье и понёс его и поставил перед Зейн-аль-Мавасиф (а было это в девятый день из тех десяти, которые Зейн-аль-Мавасиф уговорилась провести у Даниса для отдыха). И, поставив перед ней кушанье, монах сказал: „Пожалуй во имя бога – лучшая пища – та, что нам досталась“. И девушка протянула руку со словами: „Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!“ – и стала есть со своими невольницами. А когда она кончила есть, монах сказал ей; „О госпожа, я хочу сказать тебе стихи“. – „Говори“, – молвила девушка. И Данис произнёс такие стихи:
Пленила ты сердце мне ланитой и взором,
О страсти к тебе гласит и стих мои в проза.
Ты бросишь ли страстью к тебе изнурённого?
С любовью борюсь своей и в сонных я грёзах.
Меня ты не оставляй безумным, поверженным,
Забыл я и монастырь и жизни услады.
О нежная ветвь! В любви дозволила кровь пролить
Мою! Пожалей меня и жалобам внемли».
И, услышав эти стихи, Зейн-аль-Мавасиф ответила на его стихотворение таким двустишием:
«О жаждущий близости, не льстись ты надеждою,
Вопросы, о человек, ко мне прекрати свои!
И душу не распаляй на то, чем владеть вовек
Не будешь, – ведь к жадности близки опасения».
И Данис, услышав её стихи, вернулся в свою келью, задумчивый, не зная, как поступить в деле этой девушки, и он провёл эту ночь в наихудшем состоянии. А когда опустилась ночь, Зейн-аль-Мавасиф встала и сказала своим невольницам: «Пойдёмте! Нам не справиться с сорока человеками из монахов, когда каждый из них соблазняет меня». И невольницы ответили: «С любовью и охотой!» И затем они сели на своих коней и выехали из ворот монастыря…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот шестьдесят вторая ночь.
Когда же настала восемьсот шестьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Зейн-аль-Мавасиф со своими невольницами выехала из монастыря ночью, и они ехали не переставая и вдруг увидели шедший караван.
И они вмешались в караван, и вдруг оказалось, что это караван из города Адена, где была Зейн-аль-Мавасиф, и она услышала, что люди в караване разговаривают о происшествии с Зейн-аль-Мавасиф и говорят, что кадии и свидетели умерли от любви к ней и жители города назначили других кадиев и свидетелей и выпустили мужа Зейн-аль-Мавасиф из тюрьмы. И Зейн-аль-Мавасиф, услышав эти речи, обратилась к своим невольницам и спросила свою рабыню Хубуб: «Разве ты не слышишь эти речи?» И Хубуб ответила: «Если монахи, которые веруют, что опасаться женщин – благочестиво, пленились любовью к тебе, то каково же положение кадиев, которые веруют, что нет монашества в исламе! Но будем идти на родину, пока наше дело остаётся скрытым». И они пошли, силясь идти скорее, и вот то, что было с Зейн-альМавасиф и её невольницами.
Что же касается монахов, то, когда наступило утро, они пришли к Зейн-аль-Мавасиф для приветствия, но увидели, что её место пусто, и схватила их болезнь во внутренностях их. И первый монах разодрал свою одежду и начал говорить такие стихи:
«О Други, ко мне скорей придите! Поистине,
Расстаться я с вами должен скоро, покинуть вас!
Душа моя вся полна страданьями от любви,
А в сердце таятся вздохи страсти смертельные
По девушке, что пришла и наш посетила край, —
С ней месяц, на небеса входящий, сравняется.
Ушла она и меня убитым оставила,
Стрелою поверженным, что смерть принесла, разя».
А потом второй монах произнёс такие стихи:
«Ушедшие с душой моей, смягчитесь же
Над бедным вы и, сжалившись, вернитесь вновь.
Ушли они, и ушёл мой отдых с уходом их.
Далеко они, но речей их сладость в ушах моих.
Вдали они, и вдали их стан. О, если бы
Они сжалились и во сне хотя бы вернулись к нам!
Они сердце взяли, уйдя, моё и всего меня
В слезах, потоком льющихся, оставили».
А потом третий монах произнёс такие стихи:
«Рисует ваш образ и глаза, и душа, и слух,
И сердце моё – приют для вас, как и все во мне.
И слово о вас приятней мёда в устах моих —
Течёт оно, как течёт мой дух в глубине груди.
И тонким, как зубочистка, вы меня сделали
От мук, и в пучине слез от страсти потоплен я.
О, дайте увидеть вас во сне! Ведь, быть может, вы
Ланитам моим дадите отдых от боли слез».
А потом четвёртый монах произнёс такие два стиха:
«Онемел язык – о тебе скажу немного:
Любовь – причина хвори и страданий.
О полная луна, чьё место в небе,
Сильна к тебе любовь моя, безумна!»
А потом пятый монах произнёс такие стихи:
«Люблю я луну, что нежна и стройна и стан её тонок – в беде он скорбит,
Слюна её схожа со влагой вина, и зад её тяжкий людей веселит.
Любовью душа моя к ней сожжена, влюблённый средь мрака ночного убит.
Слеза на щеке точно яхонт, красна, и льётся она точно дождь вдоль ланит».
А потом шестой монах произнёс такие стихи:
«Губящая в любви к себе разлукою,
О бана ветвь, светило счастья взошло твоё!
На грусть мою и страсть тебе я жалуюсь,
О жгущая огнями роз щеки своей!
В тебя влюблённый набожность обманет ли
И забудет ли поясной поклон и паденья ниц?»
А потом седьмой монах произнёс такие стихи:
«Заточил он душу, а слезы глаз он выпустил,
Обновил он страсть, а терпение разорвал моё.
О чертами сладкий! Как горько мне расстаться с ним.
При встрече он разит стрелою душу мне.
Хулитель, прекрати, забудь минувшее —
В делах любви тебе, ты знаешь, веры нет».
И остальные патриции и монахи тоже все плакали и произносили стихи, а что касается их старшего – Джвиса, то усилился его плач и завыванья, но не находил он пути к сближению с нею. А потом он произнёс нараспев такие стихи:
«Терпенья лишился я, ушли когда милые,
Покинула меня ты, надежда, мечта моя,
Погонщик верблюдов, будь помягче с их серыми —
Быть может, пожалуют они возвращение.
Суров к моим векам сон в разлуки день сделался,
И горе я обновил, а радость покинул я.
Аллаху я жалуюсь на то, что в любви терплю, —
Она изнурила тело, силу похитила».
И когда монахи потеряли надежду увидеть Зейн-альМавасиф, их мнение сошлось на том, чтобы изобразить у себя её образ, и они согласились в этом и жили, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений.
Вот что было с этими монахами, обитателями монастыря. Что же касается Зейн-аль-Мавасиф, то она ехала, направляясь к своему возлюбленному, Масруру, и продолжала ехать, пока не достигла своего жилища. И она отперла ворота и вошла в дом, а затем она послала к своей сестре Насим, и когда её сестра услышала о её прибытии, она обрадовалась сильной радостью и принесла ей ковры и дорогие материи. И потом она убрала ей дом, и одела её, и опустила занавески на дверях, и разожгла алоэ, недд, амбру и благовонный мускус, так что дом пропитался их запахами и стал великолепнее всего, что бывает. А затем Зейн-аль-Мавасиф надела свои роскошнейшие материи и украсилась лучшими украшениями. И все это происходило, и Масрур не знал о её приезде, а напротив, был в сильной заботе и печали, больше которой нет…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот шестьдесят третья ночь.
Когда же настала восемьсот шестьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Зейн-аль-Мавасиф вошла в свой дом, её сестра принесла ей ковры и материи и постлала для неё и одела её в роскошнейшие одежды, и все это происходило, и Масрур не Знал о её прибытии, а напротив, был в сильной заботе и печали, больше которой нет. И Зейн-аль-Мавасиф села и начала разговаривать с невольницами, которые остались и не поехали с ней, и рассказала им обо всем, что с ней случилось, от начала до конца, а потом она обратилась к Хубуб и, дав ей денег, приказала ей сходить и принести чего-нибудь поесть ей и её невольницам. И Хубуб пошла и принесла то, что Зейн-аль-Мавасиф потребовала из еды и питья, и когда они кончили есть и пить, Зейн-аль-Мавасиф приказала Хубуб пойти к Масруру и посмотреть, где он, и взглянуть, каковы его обстоятельства.
А Масрур – он не успокаивался в покое, и не была для него возможна стойкость, и когда увеличилось над ним волненье, и страсть, и любовь, и увлеченье, он стал утешать себя произнесением стихов и ходил к её дому и целовал стену. И случилось, что он пошёл на место прощанья и произнёс такое дивное стихотворение:
«Хоть таил я то, что пришлось снести мне, но явно все,
И сменило око усладу сна на бессонницу.
И когда пленили мне сердце мысли, воскликнул я;
«О судьба моя, ты не милуешь, не щадишь меня!»
И душа моя меж мучением и опасностью!
Если б был владыка любви моей справедлив ко мне,
Сон не был бы от глаз моих так прогнан им.
Господа мои, пожалейте же изнурённого,
Благородного пожалейте вы, что унизился
На путях любви, и богатого, обедневшего!
Приставал хулитель, браня за вас, но не слушал я,
И заткнул я все, чем я слышать мог, и смутил его
И обет хранил нерушимо я, что любимым дан.
Они молвили: «Ты ушедших любишь!» Ответил я:
«Падёт когда приговор судьбы, тогда слепнет взор».
И затем он вернулся в своё жилище и сидел, плача, и одолел его сон, и увидел он в сновидении, будто Зейналь-Мавасиф приехала домой. И он пробудился от сна, плача, и направился к жилищу Зейн-аль-Мавасиф, произнося такие стихи:
«Могу ли забыть я ту, что мной овладела всем,
И сердце моё в огне, угля горячей, горит?
Влюбился я в ту, чья даль – причина мольбы моей
К Аллаху, и смена дней и рока изменчивость.
Когда же мы встретимся, о цель и мечта души,
И близость когда вкусить смогу я, о лик луны?»
И, произнося конец стихотворения, он шёл в переулке Зейн-аль-Мавасиф. И он почувствовал там благовонные запахи, и разум его взволновался, и сердце его покинуло грудь, и загорелась в нем страсть, и усилилось его безумие. И вдруг он видит: идёт Хубуб, чтобы исполнить какое-то дело. И Масрур заметил её, когда она подходила из глубины переулка, и, увидав её, обрадовался сильной радостью. И, увидев Масрура, Хубуб подошла к нему и приветствовала его и обрадовала вестью о прибытии своей госпожи Зейн-аль-Мавасиф и сказала: «Она послала меня, чтобы потребовать тебя к ней».
И Масрур обрадовался сильной радостью, больше которой нет. И Хубуб взяла его и вернулась с ним к Зейналь-Мавасиф. И когда Зейн-аль-Мавасиф увидала Масрура, она сошла с ложа и поцеловала его, и он поцеловал её, и девушка обняла его, и он обнял её, и они не переставали целовать друг друга и обниматься, пока их не покрыло беспамятство на долгое время из-за сильной любви и разлуки. А когда они очнулись от беспамятства, Зейн-аль-Мавасиф велела своей невольнице Хубуб принести кувшин, наполненный сахарным питьём, и кувшин, наполненный лимонным питьём, и невольница принесла ей все, что она потребовала, и они стали есть и пить.
И так продолжалось, пока не пришла ночь, и тогда они начали вспоминать о том, что с ними случилось, от начала до конца, а Зейн-аль-Мавасиф рассказала Масруру, что она стала мусульманкой, и он обрадовался и тоже принял ислам, и её невольницы также, и все они возвратились к великому Аллаху. А когда наступило утро, Зейн-аль-Мавасиф велела привести судью и свидетелей и осведомила их о том, что она незамужняя, и выждала полностью срок очищения, и хочет выйти замуж за Масрура. И её запись с ним записали, и они зажили самой сладостной жизнью.
Вот что было с Зейн-аль-Мавасиф. Что же касается её мужа, еврея, то, когда жители города выпустили его С из тюрьмы, он уехал и направился в свою страху и ехал до тех пор, пока между ним и тем городом, где была Зейн-аль-Мавасиф, не осталось три дня пути. И Зейн-альМавасиф осведомили об этом, и она призвала свою невольницу Хубуб и сказала ей: «Пойди на кладбище евреев, вырой могилу, положи на неё цветы и попрыскай вокруг них водой, и если еврей приедет и спросит тебя обо мне, и скажи ему: „Моя госпожа умерла от обиды на тебя, и с её смерти прошло двадцать дней“. И если он тебе скажет: „Покажи мне её могилу“, – приведи его к той могиле и ухитрись зарыть его в ней живым». И Хубуб ответила: «Слушаю и повинуюсь!»
И затем они убрали ковры и отнесли их в чулан, и Зейн-аль-Мавасиф пошла в дом Масрура, и они с ним сели за еду и питьё. И так продолжалось, пока не прошло три дня, и вот то, что было с ними. Что же касается до её мужа, то, приехав после путешествия, он постучал в ворота, и Хубуб спросила: «Кто у ворот?» – «Твой господин», – ответил еврей. И она отперла ему ворота, и еврей увидел, что слезы льются по её щекам. «О чем ты плачешь, и где твоя госпожа?» – спросил он. И Хубуб сказала: «Моя госпожа умерла от обиды на тебя». И когда еврей услышал от неё эти слова, он растерялся и заплакал сильным плачем, а потом он спросил: «О Хубуб, где её могила?» И Хубуб взяла его и пошла с ним на кладбище и показала ему могилу, которую она выкопала, и тогда еврей заплакал сильным плачем и произнёс такие два стиха:
«Две вещи есть – если б плакали глаза о них
Кровью алою и грозила бы им гибель,
И десятой доли не сделали б они должного:
То цвет юности и с любимыми разлука!»
И потом он заплакал сильным плачем и произнёс такие стихи:
«Увы, о печаль моя, обманут я стойкостью!
В разлуке с любимою умру от печали я.
Какою бедой сражён с уходом любимых я,
Как тем, что рука свершила, сердце терзается!
О, если бы сохранил я тайну в те времена,
И страсть не открыл свою, в душе бушевавшую!
Ведь жизнью я жил угодной богу и радостной,
А после неё живу в позоре и тяготах.
Хубуб, взволновала ты тоску в моем сердце вновь,
Сказав мне о смерти той, кто был мне опорою.
О Зейн-аль-Мавасиф, пусть разлуки бы не было
И не было бы того, с чем тело оставил дух!
Раскаивался я в том, что клятвы нарушил я,
И горько себя корил за крайности в гневе я».
А окончив свои стихи, он начал плакать, стонать и сетовать и упал, покрытый беспамятством, и когда он потерял сознание, Хубуб поспешно потащила его и положила в могилу, а он был ещё жив, но оглушён. И затем она засыпала могилу и, вернувшись к своей госпоже, осведомила её об этом деле, и Зейн-аль-Мавасиф сильно обрадовалась и произнесла такие два стиха:
«Поклялся рок, что вечно будет мой дух смущать,
Не сдержало клятву, о время, ты, искупи её!
Мой хулитель мёртв, а возлюбленный вблизи меня,
Так вставай же ты на зов радости, подбери подол».
И они жили вместе за едой, питьём, забавами, играми и увеселениями, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, Губительница сынов и дочерей.
[Перевод: М. А. Салье] | |
|
