Сказка № 4481 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
 Повесть о царе Омаре ибн ан-Нумане и его сыне ШаррКане, и другом сыне Дау-аль Макане, и о случившихся с ними чудесах и диковинах.
Семьдесят пятая ночь
Когда же настала семьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхат-аз-Заман, услышав слова юноши, воскликнула: «Аллах да сведет его с теми, кого он любит!» А потом она сказала евнуху: «Скажи ему, что я хочу послушать рассказ о его разлуке с близкими и родиной».
И евнух сказал юноше то, что велела ему госпожа. И Дау-аль-Макан принялся вздыхать и произнес такие стихи:
«Поистине, к ней любовь — подруга всех любящих.
Почту я тот дом, где Хипд жилище нашла себе.
Любовь к ней — любви иной не знает весь род людской,
И «прежде» у нее нет, и нет у нее «потом».
И кажется прах долин мне мускусом с амброю,
Когда пробежит по нем красавицы Хипд нога.
Примет мой возлюбленной на холмике в таборе,
Великой во племени — вокруг все рабы ее.
О други, ведь лучше нет под вечер стоянки нам.
Постоите! Вот ивы ветвь, вот веха забытая.
Спросите же сердце вы мое: ведь поистине
Со страстью дружит оно, нельзя отклонить ее.
Усладу времени, Аллах, вспои облаков дождем,
И вечно пусть в толще их раскатистый гром громит».
Когда же он окончил свои стихи и Нузхат-аз-Заман услышала его, она приподняла край занавеса носилок и посмотрела на юношу. И когда ее взор упал на его лицо, она угнала ею и, убедившись, что это он, вскрикнула: «О брат мой, о Дау-аль-Макан!» И он тоже посмотрел на нее и узнал ее и закричал: «О сестрица, о Нузхат-аз-Заман!» И Нузхат-аз-Заман бросилась к нему, и он принял ее в объятия, и оба упали без чувств. И когда евнух увидал их в таком состоянии, он удивился и накинул на них что-то, чтобы прикрыть их. Он подождал, пока они пришли в себя, и когда оба очнулись от забытья, Нузхат-аз-Заман очень обрадовалась и ее заботы и горести прошли. И радости сменяли в ней одна другую, и она произнесла такие стихи:
«Дал клятву рок, что смущать мне жизнь вечно будет он»
Ты нарушила свой обет, судьба, искупи же грех!
Наступило счастье, любимый мой помогает мне!
Поднимайся же на зов радости, подбери подол!
Не считал я раем кудрей его лишь до той поры,
Пока с алых губ не напился я воды Каусара».
Услышав это, Дау-аль-Макан прижал сестру к груди, и от чрезмерной радости из глаз его полились слезы, и он произнес такие стихи:
«Мы оба равны в любви, но только она порой
Терпеть может с твердостью, во мне же нет твердости.
Она опасается угрозы завистников,
А я без ума тогда, когда угрожают мне».
И они посидели немного у входа в носилки, а потом Нузхат-аз-Заман сказала: «Войдем внутрь носилок. Расскажи мне, что произошло с тобою, а я расскажу тебе, что было со мной».
И когда они вошли, Дау-аль-Макан сказал: «Расскажи сначала ты!» И Нузхат-аз-Заман поведала ему обо всем, что было с нею с тех пор, как она покинула его в хане, и что произошло у нее с бедуином и купцом: как купец купил ее у бедуина и отвел ее к брату Шарр-Кану и продал ее ему. И Шарр-Кан освободил ее, после того как купил, и, написав свою брачную запись с нею, вошел к ней. И как царь, ее отец, прослышал о ней и прислал к Шарр-Кану, требуя ее. И затем она воскликнула: «Слава Аллаху, пославшему тебя ко мне! Мы как вышли от нашего отца вместе, так и вернемся вместе!»
Потом она сказала ему: «Мой брат Шарр-Кан выдал меня замуж за этого царедворца, чтобы он меня доставил к моему отцу. Вот что выпало мне с начала и до конца. Расскажи же мне ты, что случилось с тобою после того, как я ушла от тебя».
И Дау-аль-Макан рассказал ей все, что с ним произошло, от начала до конца: как Аллах послал ему истопника и как тот поехал вместе с ним и тратил на него свои деньги. И рассказал, как истопник служил ему ночью и днем, и Нузхат-аз-Заман поблагодарила истопника за это. «О сестрица, — сказал потом Дау-аль-Макан, — этот истопник совершил для меня такие дела, которых никто не делает для возлюбленных и отец не делает для сына. Он сам голодал, а кормил меня, и шел пешком, а меня сажал. И то, что я живу, — дело его рук». — «Если захочет Аллах великий, мы воздадим ему за это, чем можем», — отвечала Нузхатаз-Заман.
Потом она кликнула евнуха, и тот явился и поцеловал Дау-аль-Макану руку, и Нузхат-аз-Заман сказала ему: «Возьми подарок за добрую весть, о благой лицом, так как моя встреча с братом случилась благодаря тебе. Кошель, который у тебя, и то, что в нем, — твое. Иди и приведи ко мне скорее твоего господина!» И евнух обрадовался и, отправившись к царедворцу, вошел к нему и позвал его к своей госпоже. И когда он привел его, царедворец пошел к своей жене, Нузхат-аз-Заман, и нашел у нее ее брата и спросил о нем. И Нузхат-аз-Заман рассказала ему, от начала до конца, что случилось с ними, и добавила: «Знай, о царедворец, что ты взял не невольницу — ты взял дочь царя Омара ибн ан-Нумана. Я Нузхат-аз-Заман, а это мой брат, Дау-аль-Макан».
И когда царедворец услышал от нее эту повесть и уверился в истинности ее слов и явная правда сделалась ему ясна, он убедился, что стал зятем царя Омара ибн ан-Нумана, и произнес про себя: «Мне судьба получить наместничество какой-нибудь страны!»
Потом он приблизился к Дау-аль-Макану и поздравил его с благополучием и со встречею с сестрой, а затем тотчас же приказал своим слугам приготовить Дау-альМакану шатер и коня из лучших коней. И сестра юноши сказала ему: «Мы приблизились к нашей стране, и я останусь наедине с братом, чтобы нам вместе отдохнуть и насытиться друг другом, пока мы не достигли нашей земли; ведь мы уже долгое время в разлуке». — «Будет так, как вы хотите», — отвечал царедворец и послал им свечей и всяких сладостей и вышел от них. А Дау-альМакану он прислал три платья из роскошнейших одежд. И он шел пешком, пока не пришел к носилкам (а он знал свой сан), и Нузхат-аз-Заман сказала ему: «Пошли за евнухом и вели ему привести истопника. И пусть он приготовит ему коня, чтобы ехать, и назначит ему трапезу, утром и вечером, и велит ему не расставаться с нами». И царедворец послал за евнухом и приказал ему это сделать, и евнух отвечал: «Слушаю и повинуюсь!» И затем он взял своих молодцов и ходил, ища истопника, пока не нашел его в конце лагеря (а он седлал осла, чтобы убежать), и слезы текли по его щекам от страха и от печали из-за разлуки с Дау-аль-Маканом, и он говорил: «Я предупреждал его, ради Аллаха, по он меня не послушал. Посмотри-ка! Каково-то ему!» И он не закончил еще своих слов, как евнух уже стоял у его головы, а слуги окружили его, и когда истопник заметил, что евнух стоит возле его головы и увидал кругом его молодцов, лицо его пожелтело, и он испугался...»
И Шахерезаду застигло утро, и он? прекратила дозволенные речи.
Семьдесят шестая ночь
Когда же настала семьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что истопник хотел оседлать осла и убежать, и стал говорить сам с собою и сказал: «Посмотрика! Каково-то ему...» И он не закончил еще своих слов, как евнух ужо стоял возле его головы, а кругом были ею молодцы. И истопник обернулся, и когда он увидел евнуха возле себя, у него задрожали поджилки, и он испугался и сказал, возвысив голос: «Не знал он, как велико то благо, которое я ему сделал! Я думаю, что он указал на меня евнуху и этим слугам и сделал меня сообщником в грехе!» По евнух вдруг закричал на него и сказал: «Кто это говорил стихи! О лжец, как это ты говоришь мне: «Я не говорил стихов и не знаю, кто их говорил», а это твой товарищ говорил их. Я не покину тебя отсюда и до Багдада, и то, что случилось с твоим товарищем, случится и с тобой!»
Услышав слова евнуха, истопник воскликнул: «То, чего я боялся, случилось!» И произнес такой стих:
«Чего опасался я — случилось!
Мы все возвращаемся к Аллаху!»
Потом евнух крикнул слугам: «Спустите его с осла!» А истопника сняли с осла и привели ему коня, и он сел и поехал вместо с караваном, и слуги кольцом окружили его, и евнух сказал им: «Если у него пропадет единый голосок, это будет ценою жизни одного из вас!» И потихоньку он добавил: «Оказывайте ему почет и не унижайте его!»
А истопник, видя кругом себя этих молодцов, отчаялся в жизни и, обернувшись к евнуху, сказал: «О начальник, я ему не брат и не близкий! Этот юноша не мой родственник — я только истопник в бане и нашел его брошенные на навозной куче и больным!»
И караван шел, а истопник плакал и строил насчет тебя тысячу предположений, и евнух шел с ним рядом и не о чем не сообщал ему, а только говорил: «Ты встревожил нашу госпожу, говоря стихи вместе с этим юношей, во не бойся за себя!» И он исподтишка подсмеивался над истопником. А когда делали привал, им приносили еду, и он ел с истопником из одной посуды. А после трапезы евнух приказывал слугам принести кувшин с сахарным питьем и отпивал из него, а потом он давал истопнику, и гот тоже отпивал. Но у него не высыхала слеза, так он боялся за себя и печалился о разлуке с Дау-аль-Маканом и о том, что случилось с ними на чужбине.
И они ехали. А царедворец то был у входа в носилки, чтобы услужить Дау-аль-Макану, сыну царя Омара ибн анНумана, и его сестре Нузхат-аз-Заман, то поглядывал на истопника, пока Нузхат-аз-Заман с братом Дау-аль-Маканом разговаривали и сетовали. И они непрерывно ехали и приблизились к своей стране настолько, что между ними и их землею осталось лишь три дня. И к вечеру они сделали привал и отдохнули и пробыли на привале до тех пор, пока не заблистала заря, и тогда они проснулись и хотели грузиться, как вдруг показалась великая пыль, от которой потемнел воздух, так что стало темно, будто темной ночью. И царедворец закричал: «Подождите, не нагружайте». И, сев на коней вместо со своими слугами, направился к этой пыли. И когда они к ней приблизились, из-за нее показалось влачащееся войско, подобное бурному морю, где были стяги, знамена, и барабаны, и всадники, и витязи. И царедворец удивился этому. И когда в войске увидели их, от него отделился отряд в пятьсот всадников, и они подошли к царедворцу и тем, кто был с ним, и окружили их. И вокруг каждого невольника из невольников царедворца встали пять всадников.
«Что случилось и откуда это войско, которое делает с нами такие дела?» — спросил царедворец. И ему сказали: «Кто ты такой, откуда ты идешь и куда направляешься?» — «Я царедворец эмира Дамаска, царя ШаррКана, сына царя Омара ибн ан-Нумана, властителя Багдада и земли Хорсана, иду от него с податью и подарками, направляясь к его отцу в Багдад», — отвечал царедворец. И, услышав его слова, воины отпустили платки на лица и заплакали и сказали: «Царь Омар ибн ан-Нуман умер, и умер не иначе, как отравленным. Иди, с тобою не будет беды, и встреться с его старшим везирем Данданом!»
Услышав эти речи, царедворец горько заплакал и воскликнул; «О разочарованье нам от этого путешествия!» И он плакал вместе с теми, кто был с ним, пока они не смешались с войском. И тогда у везиря Дандана испросили царедворцу разрешение войти, и тот позволил. И везирь приказал разбить свои шатры и, сев на ложе среди палатки, велел царедворцу сесть. Когда тот сел, он спросил, какова его повесть. И царедворец рассказал ему, что он царедворец эмира Дамаска и привез дары и дамасскую подать. И везирь Дандан заплакал при упоминании об Омаре ибн ан-Нумане. А затем везирь Дандан сказал царедворцу: «Царь Омар ибн ан-Нуман умер отравленным. И после его смерти люди не решили, кому отдать власть после него, и даже стали убивать один другого. Но их удержали вельможи и благородные и четверо судей. Люди сговорились, чтобы никто не прекословил указанию четырех судей, и состоялось соглашение, что мы пойдем в Дамаск и достигнем сына Омара ибн ан-Нумана, царя Шарр-Кана, и приведем его и сделаем султаном в царстве его отца. Но среди них есть множество людей, которые хотят его второго сына. Говорят, что его имя Дауаль-Макан и что у него есть сестра по имени Нузхат-аз-Заман. Они отправились в земли аль-Хиджаз. Прошло уже пять лет, как никто не напал на слух о них».
Услышав это, царедворец понял, что случай, происшедший с его женой, — истина. Он опечалился великой печалью о смерти султана, но все же он был очень рад, в особенности тому, что прибыл Дау-аль-Макан, так как он будет султаном в Багдаде вместо своего отца...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Семьдесят седьмая ночь
огда же настала семьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда царедворец Шарр-Кана услышал, что говорил везирь Дандан о царе Омаре ибн ан-Нумане, он опечалился, но все же был рад за свою жену и ее брата Дау-аль-Макана, так как тот будет султаном в Багдаде вместо своего отца.
И царедворец обратился к везирю Дандану и сказал ему: «Поистине, то, что случилось с вами, чудо из чудес. Знай, о великий везирь, тем, что вы встретили меня, Аллах избавил вас от тягот и дело вышло так, как вы желаете, легчайшим способом. Аллах воротил вам Дау-альМакана и его сестру Нузхат-аз-Заман, и все устроилось и облегчилось».
Услышав эти слова, везирь сильно обрадовался и сказал: «О царедворец, расскажи мне их историю! Что произошло с ними и почему они отсутствовали?»
И царедворец рассказал ему историю Нузхат-аз-Заман, которая стала его женой, и поведал, что было с Дау-альМаканом, от начала до конца. Когда он кончил рассказывать, везирь Дандан послал за эмирами, везирями и вельможами царства и сообщил им обо всем. И они очень обрадовались и удивились такому совпадению. А затем они все собрались и, придя к царедворцу, встали перед ним и облобызали землю меж его рук, и с этого времени везирь подходил к царедворцу и вставал перед ним. А потом царедворец собрал большой диван и сел вместо с везирем Данданом на трон, и перед ними были все эмиры, вельможи и обладатели должностей, стоявшие сообразно своим степеням. И после того распустили сахар в розовой воде и выпили. И эмиры сели совещаться и разрешили остальным воинам всем вместе выезжать и ехать понемногу вперед, пока совет закончится и их нагонят. И воины облобызали землю меж рук царедворца и сели на коней, и перед ними были военные знамена. А когда вельможи закончили совещание, они поехали и нагнали войска.
И царедворец приблизился к везирю Дандану и сказал ему: «По-моему, мне следует пойти вперед и опередить вас, чтобы приготовить султану подходящее место и уведомить его, что вы прибыли и избрали его над собою султаном вместо его брата Шарр-Кана». — «Прекрасно решение, которое ты принял!» — отвечал везирь. И царедворец встал, а везирь Дандан поднялся из уважения к нему и предложил ему подарки, заклиная его их принять. Тогда эмиры и обладатели должностей тоже поднесли ему подарки и призвали на него благословение и сказали: «Может быть, ты поговоришь о нашем деле с султаном Дауаль-Маканом, чтобы он оставил нас пребывать в наших должностях?» И царедворец согласился на то, о чем его просили. А затем он велел своим слугам отправляться, и везирь Дандан послал шатры вместе с царедворцем и приказал постельничим поставить их за городом, на расстоянии одного дня. И они исполнили его приказание. И царедворец сел на коня, до крайности обрадованный, и говорил про себя: «Сколь благословенно это путешествие!» И его жена стала великой в его глазах, и Дау-аль-Макан также. И он поспешал в путь и достиг места, отстоящего от города на один день, и там он велел сделать привал, чтобы отдохнуть и приготовишь место, где бы мог сидеть султан Дау-аль-Макан, сын царя Омара ибн ан-Нумана.
А сам он расположился поодаль, вместе со своими невольниками, и приказал слугам испросить для него у госпожи Нузхат-аз-Заман разрешения войти к ней. И когда ее спросили об этом, она разрешила. Тогда царедворец вошел к ней и свиделся с нею и ее братом. Он рассказал им о смерти их отца и о том, что главари государства назначили Дау-аль-Макана над собою царем вместо его отца, Омара ибн ан-Нумана, и поздравил его с царской властью. И брат с сестрой заплакали об утрате отца и спросили, почему он был убит. «Сведения у везиря Дандана, — отвечал царедворец, — завтра он со всем войском будет здесь. А тебе, о царь, остается только поступать так, как тебе указали, ибо они все выбрали тебя султаном, и если ты этого не сделаешь, они поставят султаном другого, и ты не будешь в безопасности от того, кто станет вместо тебя султаном. Может быть, он тебя убьет, пли между вами возникнет распря, и власть уйдет из ваших рук».
И Дау-аль-Макан на некоторое время потупил голову и затем сказал: «Я согласен, так как от этого дела нельзя быть в стороне». Он убедился, что царедворец говорил правильно, и сказал ему: «О дядюшка, а как мне поступить с моим братом Шарр-Каном?» — «О дитя мое, — отвечал царедворец, — твой брат будет султаном Дамаска, а ты султаном Багдада. Укрепи же мою решимость и приготовься». И Дау-аль-Макан принял его совет.
А затем царедворец принес ему платье из одежд царей, которое привез везирь Дандан, подал ему кортик и вышел от него. Он приказал постельничим выбрать высокое место и поставить там большую просторную палатку для султана, чтобы он там сидел, когда явятся к нему эмиры. И велел поварам приготовить роскошные кушанья и подать их, а водоносам он приказал расставил» сосуды с водой.
А через час полетела пыль и застлала края неба, а потом эта пыль рассеялась и за нею показалось влачащееся войско, подобное бурному морю...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Семьдесят восьмая ночь
Когда же настала семьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царедворец приказал постельничим разбить просторную палатку, чтобы люди могли собраться у царя. И они разбили большую палатку, как обычно делают для царей. И когда они кончили работать, вдруг налетела пыль и воздух развеял ее, и за нею показалось влачащееся войско. И стало ясно, что это войско Багдада и Хорасана, и во главе его везирь Дандан, и все они радуются, что Дауаль-Макан стал султаном. А Дау-аль-Макан был одет в царские одежды и опоясан мечом торжеств, и царедворец подвел ему коня, и он сел со своими невольниками, и все, кто был в шатрах, шествовали перед ним.
И он вошел в большую палатку и, сев, приложил кортик к бедру, и царедворец почтительно стоял перед ним, и невольники встали у прохода, ведшего в шатер, с обнаженными мечами в руках. А потом приблизились войска, и солдаты попросили разрешения войти. И когда царедворец испросил для них разрешение у султана Дау-аль-Макана, тот позволил и велел им входить десяток за десятком. Царедворец сообщил войскам об этом, и они отвечали вниманием и повиновением и встали все в проходе, а десять из них вошли. И царедворец прошел с ними и ввел их к султану Дау-аль-Макану. И, увидав его, они почувствовали страх и почтение, но Дау-аль-Макан встретил их наилучшим образом и обещал им всякое благо.
И они поздравили его с благополучием, призывая на него благословение, и дали ему верные клятвы, что не ослушаются его приказа. А затем они облобызали перед ним землю и удалились, и вошел другой десяток воинов, и султан поступил с ними так же, как с первыми.
И они непрестанно входили, десяток за десятком, пока остался только везирь Дандан, и, войдя, он облобызал землю меж рук Дау-аль-Макана, и тот поднялся и подошел к нему и сказал: «Добро пожаловать везирю, престарелому родителю! Поистине, твои деяния — деяния славного советчика, а устроение дел в руке всемилостивого, пресведущего».
Затем он сказал царедворцу: «Выйди сей же час и вели накрыть столы». И приказал призвать все войско, и солдаты явились и стали пить и есть. А потом Дау-альМакан сказал везирю Дандану: «Прикажи войскам стоять десять дней, чтобы я мог уединиться с тобою и ты мог бы рассказать мне о причине убийства моего отца».
И везирь последовал слову султана и сказал: «Это непременно будет!» А потом он вышел на середину лагеря и велел войскам стоять десять дней. И они исполнили его приказанье. И везирь дал им разрешение гулять и велел» чтобы никто из прислуживающих не входил к царю для услуг в течение трех дней. И все люди стали молиться и пожелали Дау-аль-Макану вечной славы.
А после того везирь пришел к нему и рассказал о том, что было. И Дау-аль-Макан подождал до ночи и вошел к своей сестре Нузхат-аз-Заман и спросил ее: «Знаешь ты, почему убили моего отца, или не знаешь о причине этого, как это было?» И Нузхат-аз-Заман отвечала: «Я не знаю о причине этого».
И она велела повесить шелковую занавеску, а Дауаль-Макан сел по другою сторону от нее и приказал привести везиря Дандана. И когда тот явился, сказал ему: «Я хочу, чтобы ты подробно рассказал мне о причине убийства моего отца, царя Омара ибн ан-Нумана».
«Знай, о царь, — сказал везирь Дандан, — что, когда царь Омар ибн ан-Нуман воротился из своей поездки на охоту и ловлю и прибыл в город, он спросил о вас, но не нашел вас. И он понял, что вы отправились в паломничество, и огорчился из-за этого, и его гнев увеличился, и грудь стеснилась, и он провел полгода, расспрашивая о вас всех приходивших и уходивших, но никто не сказал ему о вас. И вот в один из дней мы были перед ним (а со дня вашего исчезновения прошел уже целый год), и вдруг явилась к нам старуха благочестивого вида, и с нею пять девушек, высокогрудых девственниц, подобных луне и облагающих красотою и прелестью, описать которую бессилен язык. И при совершенной своей красоте они читали Коран и знали философию и рассказы о древних. И эта старуха попросила разрешения войти к царю. И когда он позволил ей, она вошла и поцеловала землю меж ею рук (а я сидел рядом с царем).
И когда старуха вошла, царь приблизил ее к себе и увидел на ней слезы воздержной жизни и благочестия, и, усевшись, она обратилась к нему и сказала: «Знай, о царь, что со мною пять девушек, равных которым не владел ни один царь, ибо они разумны, красивы, прелестны и совершенны. Они читают Коран с его разночтениями и знают науки и рассказы о минувших народах. И вот они стоят перед тобою, служа тебе, о царь времени, а при испытании возвышается человек либо унижается. И покойный твой отец посмотрел на девушек, и их вид обрадовал ею. «Каждая из вас, — сказал он им, — пусть расскажет мне, что знает из преданий об ушедших людях (и прежде бывших народах...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Семьдесят девятая ночь
Когда же настала семьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан говорил царю Дау-аль-Макану: «И покойник, твой отец, посмотрел на девушек, и вид их обрадовал его, он сказал им: «Каждая из вас пусть расскажет мне что-нибудь из преданий об ушедших людях и прежде бывших народах». И одна из них выступила вперед, поцеловав перед ним землю, и сказала: «Знай, о царь, что воспитанному надлежит избегать лишних речей и украшаться добродетелями. Он должен исполнять предписания и сторониться великих грехов и быть в этом прилежным, как прилежен тот, кто погибнет, если будет уклоняться от этого. Основа вежества — благородные свойства. Знай, что главная основа земной жизни — стремление к вечной жизни, а цель жизни — поклонение Аллаху. И надлежит тебе быть добрым с людьми и не уклоняться от этого обычая, ибо людям величайшего сана больше всего нужна рассудительность. А царь в ней более нуждается, нежели чернь, так как чернь пускается в дела, не ведая о последствиях. Тебе следует жертвовать, на пути Аллаха, и твоей душой и твоим имуществом. И знай, что враг — это соперник, которого ты оспариваешь и можешь убедить при помощи доводов и остерегаешься его. А что до друга, то между ним и тобою нет судьи, который бы рассудил вас, кроме доброго права. Выбирай для себя друга после того, Как испытаешь его, и если он принадлежит к братьям будущей жизни, пусть хранит и соблюдает внешность закона, зная его внутреннюю сущность по мере возможности. Если же он из братьев здешней жизни, то пусть будет свободен и правдив, не невежествен и не злобен. Ибо невежда заслуживает, чтобы от него убежали его родители. А лжец не будет другом, так как слово «садик» (друг) взято от «садык» (правда), а правда возникает в глубине сердца. Так как же может он изрекать ложь языком? Знай, что следование закону полезно для того, кто так поступает; люби же твоего друга, если он таков, и не порывай с ним. А если он проявит что-нибудь для тебя неприятное, то ведь он не жена, с которой можно развестись, а потом снова взять ее обратно, — нет, сердце его как стекло: если оно треснет, его не соединить. Аллаха достоин сказавший:
Охранять стремись от обид сердца ты друзей своих:
Возвратить их вновь, убегут когда, — затруднительно.
И поистине, коль уйдет любовь, то людей сердца —
Точно стеклышко: раз сломается, уж не слить его.
И девушка сказала в конце своей речи, указывая на пас: «Люди разума говорили: «Лучшие друзья те, кто сильнее всех в добрых советах; лучшие из действий те, что прекраснее всех последствиями; и лучшая хвала та, что исходит из уст мужей». Сказано: не пристало рабу пренебрегать благодарением Аллаху особенно за две милости: здоровье и разум. Сказано также: кто чтит свою душу, для того ничтожны его страсти, а кто возвеличивает мелкие несчастия, того Аллах испытывает великими бедами. Кто повинуется страстям — губит права Аллаха, а кто слушает сплетника — губит друга. Если кто думает о тебе хорошо — оправдай его мнение. Кто далеко заходит в споре — грешит, а кто не остерегается несправедливостей, тому грозит меч». Вот я расскажу тебе кое-что о достоинствах судей. Зиви, царь, что присудить должное будет полезно только после установления вины. И надлежит судье ставить людей на должное им место, чтобы благородный не стремился обижать, а слабый не отчаивался в справедливости. И следует ему также возлагать доказательство на обвиняющего, а клятву — на отрицающего. Мировая допускается между мусульманами, кроме той мировой, которая дозволяет запретное или запрещает дозволенное. Если ты сегодня в чем-либо сомневаешься — обратись к своему разуму и различи в этом верный путь, чтобы возвратиться к истине. Истина — обязанность, возложенная на нас, и вернуться к истине лучше, чем упорствовать в ложном. А затем знай примеры из прошлого, разумей постановления и ставь тяжущихся перед собою на равном месте, и пусть останавливается твой взор на истине. Поручи свои дела Аллаху, великому и славному, и потребуй улики от обвинителя. И если улика явится, ты возьмешь для него должное, а иначе возьми клятву с обвиняемого: таков суд Аллаха. Принимай свидетельство правомочных мусульман друг против друга, ибо Аллах великий повелел судьям судить по внешности, а он сам заботится о тайном. И следует судье воздержаться от суда при сильной боли или голоде и стремиться, творя суд между людьми, к лику Аллаха возвышенного, ибо тот, чьи намерения чисты и кто в мире со своей душой, тому довольно Аллаха в делах с другими людьми.
Сказал аз-Зухри: «Три свойства, если они есть у судьи, требуют его устранения: почитание дурных, любовь к похвалам и нежелание отставки».
Омар ибн Абд-аль-Азиз отставил одного судью, и тот спросил его: «За что ты меня отставил?» — «До меня дошло о тебе, — сказал Омар, — что твои слова больше, чем твой сан».
Рассказывают, что дославный аль-Кскандер сказал своему судье: «Я назначил тебя на должность и поручил тебе этим мой дух, мою честь и мою доблесть. Охраняй же эту должность своей душой и разумом». А своему повару он сказал: «Тебе дана власть над моим телом, заботься же о нем, как о своей душе». И сказал он своему писцу: «Ты распоряжаешься моим умом, охраняй же меня в том, что ты за меня пишешь».
Потом первая девушка отошла и выступила вторая...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Ночь, дополняющая до восьмидесяти
Когда же настала ночь, дополняющая до восьмидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан говорил Дау-альМакану: «А затем отошла назад первая девушка и выступила вторая и поцеловала землю меж рук царя семь раз, а потом сказала:
«Говорил Лукман своему сыну: «Три рода людей узнаются лишь при трех обстоятельствах: не узнать кроткого иначе, как во гневе, ни доблестного иначе, как на войне, ни друга твоего иначе, как при нужде в нем».
Сказано: «Обидчик кается, если его и хвалят люди, а обиженный в мире, если его и порицают люди».
Сказал Аллах: «Не считай тех, кто радуется им дарованному и любит, чтобы их хвалили за то, чего они не делали, — не считай, что они в убежище от пытки, — им будет мучение болезненное».
Сказал пророк, — молитва и привет с ним: «Деяния судятся по намерениям, и всякому мужу будет то, на что он вознамерился». И еще сказал он, — мир с ним: «Подлинно в теле есть кусочек, и если он хорош, хорошо и все тело, а если он испортится, портится и все тело. Так! И кусочек этот — сердце. И диковиннее всего, что есть г человеке, — сердце его, ибо в нем руководство его дедами. И если в сердце подымется жадность — погубит человека желание. И если овладеет им печаль — убьет его грусть. А если велик будет его гнев — усилится его вспыльчивость. Если же оно счастливо удовлетворением — не опасен гнев человеку. И если сердце постигнет страх — человека заботит горесть. А если поразит его беда — на него нападает грусть. И если наживет он имущество — часто отвлекает оно его от поминания его господа. Если же он подавлен нуждой — его занимают заботы. Когда же мучает его грусть — он обессилен слабостью, и во всяком положении нет для него добра ни в чем, кроме поминания Аллаха и заботы о том, чтобы добыть средства для здешней жизни и устроить жизнь будущую».
Спросили одного мудреца: «Кто из людей в наихудшем положении?» И он отвечал: «Тот, в ком страсть одолела мужество и чьи помыслы удалились в высоты, так что его знания расширились, а оправдания уменьшились».
Как хорошо то, что сказал Кайс:
«И меньше других людей мне нужен назойливый,
Что мнит всех заблудшими, не зная и сам пути.
И деньги и качества взаймы лишь даны тебе,
Ведь то, что сокрыто в нас, мы все на себе несем.
И если, берясь за дело, в дверь ты не в ту войдешь,
Заблудишься, а войдя, где нужно, свой путь найдешь».
Потом девушка сказала: «Что же до рассказов о подвижниках, то Хишам ибн Бишр говорил: «Я спросил Омара ибн Убейда: «В чем истинное подвижничество?» И он отвечал мне: «Это изъяснил посланник божий, — да благословит его Аллах и да приветствует! — в словах своих: «Подвижник тот, кто не забывает о могиле и испытании и предпочитает вечное преходящему; кто не считает «завтра» в числе своих дней и относит себя к числу умерших».
Известно, что Абу-Зарр [138] говорил: «Бедность мне любезнее богатства, и болезнь мне любезнее, чем здоровье».
И сказал кто-то из слушавших: «Да помилует Аллах Абу-Зарра!» А я скажу: «Кто уповает на хороший выбор Аллаха великого, тот будет доволен положением, которое выбрал для него Аллах. Говорил кто-то из верных людей: «Ибн Абу-Ауфа совершал с нами утреннюю молитву и стал читать: «О завернувший в плащ...» и, дойдя до слов его — велик он! — «и когда будет вострублено в трубу», он упал мертвый».
Говорят, что Сабит аль-Бунани так плакал, что его глаза едва не пропали, и к нему привели человека, чтобы лечить его. «Я буду его лечить с условием, чтобы он меня слушался», — сказал этот человек. И Сабит спросил: «А в чем?» — «В том, чтобы не плакать», — отвечал лекарь. И Сабит сказал: «А какой прок от моих глаз, если они не будут плакать?»
Один человек сказал Мухаммеду ибн Абд-Аллаху: «Дай мне наставление...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи. | |
Сказка № 4480 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Повесть о царе Омаре ибн ан-Нумане и его сыне ШаррКане, и другом сыне Дау-аль Макане, и о случившихся с ними чудесах и диковинах.
Шестьдесят девятая ночь
Когда же настала шестьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Шарр-Кан услышал эти слова, его сердце встревожилось, и лицо его пожелтело, и на него напала дрожь, и он опустил голову к земле. И, поняв, что Нузхат-аз-Заман и его сестра и они от одного отца, он лишился чувств, а очнувшись, он пришел в изумление, но не осведомил царевну о себе. «О госпожа, — спросил он ее, — ты дочь царя Омара ибн ан-Нумана?» — «Да», — отвечала она ему. И Шарр-Кан сказал ей: «Расскажи мне, почему ты рассталась со своим отцом и тебя продали?»
И она рассказала ему обо всем, что с ней случилось, с начала до конца: и как она оставила брата больным в Иерусалиме и как бедуин похитил ее и продал купцу. И когда Шарр-Кан услышал это, он убедился, что Нузхатаз-Заман его сестра и они от одного отца.
«Как же это я женился на своей сестре! — подумал он. — Клянусь Аллахом, мне необходимо выдать ее за кого-нибудь из моих придворных. А если что-нибудь выяснится, я скажу, что развелся с нею раньше, чем стал ее мужем, и выдам ее за старшего из придворных». И, подняв голову, он вздохнул и сказал: «О Нузхат-аз-Заман, ты действительно моя сестра. И я скажу: «Прошу прощения у Аллаха за тот грех, в который мы впали. Я Шарр-Кан, сын царя Омара ибн ан-Нумана». И Нузхатаз-Заман взглянула на Шарр-Кана и хорошенько всмотрелась в него, и, узнав его, она почти лишилась рассудка и с плачем стала бить себя по липу и воскликнула: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха! Мы впали в великий грех! Что делать и что я скажу отцу и матери, когда они меня спросят: «Откуда у тебя эта дочь?» — «Лучше всего, — сказал Шарр-Кан, — выдать тебя за царедворца и дать тебе воспитывать мою дочь у него, в его доме, чтобы никто не узнал, что ты моя сестра. Это предопределил нам Аллах великий ради дела, угодного ему, и мы будем сокрыты, только если ты выйдешь за этого царедворца раньше, чем кто-нибудь узнает».
И он стал ее уговаривать и целовать ее в голову, и она спросила: «А как же мы назовем дочку?» А ШаррКан отвечал: «Назови ее Кудыя-Факан». И он выдал Нузхат-аз-Заман замуж за старшего царедворца и перевел ее в его дом вместе с дочерью. И девочку воспитали на плечах невольниц и давали ей питье и разные порошки.
А брат Нузхат-аз-Заман, Дау-аль-Макан, был все это время с истопником в Дамаске. И вот в какой-то день прибыл на почтовых гонец от царя Омара ибн ан-Нумана к царю Шарр-Кану, и с ним было письмо. И Шарр-Кан взял письмо и прочитал, и в нем после имени Аллаха, стояло: «Знай, о славный царь, что я сильно опечален разлукою с детьми, так что лишился сна и меня не покидает бессонница. Я посылаю тебе это письмо. Сейчас же по прибытии его приготовь нам деньги и подать и пошли с ними ту невольницу, которую ты купил и взял себе в жены. Я хочу ее видеть и услышать ее слова, так как к нам прибыла из земли румов старуха праведница и с нею пять невольниц, высокогрудых дев. Они овладели науками и знанием и всеми отраслями мудрости, которые надлежит знать человеку, — язык бессилен описать все виды науки, добродетели и мудрости. И, увидав девушек, я полюбил их великой любовью и захотел, чтобы они были в моем дворце и под моей властью, так как им не найдется равных у прочих царей. И я спросил старую женщину об их цене, и она мне ответила: «Я продам их только за подать Дамаска». Клянусь Аллахом, я не считаю, что это большая цена за них (каждая из девушек стоит всех этих денег). И я согласился на это и ввел их в мой дворец, и они находятся в моей власти. Поторопись же с податью, чтобы женщина отправилась в свои земли, и пришли к нам твою невольницу — пусть она состязается с девушками перед мудрецами. И если она одолеет их, я пришлю ее к тебе и подать Багдада вместе с нею...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Ночь, дополняющая до семидесяти
Когда же настала ночь, дополняющая до семидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Омар ибн ан-Нуман говорил в своем письме: «И пришли к нам твою невольницу, пусть она состязается с девушками перед мудрецами, и если она победит их, я пришлю ее к тебе, а вместе с нею подать Багдада».
И когда Шарр-Кан узнал об этом, он обратился к своему зятю и сказал ему: «Приведи невольницу, которую я дал тебе в жены!» И Нузхат-аз-Заман пришла, и Шарр-Кан ознакомил ее с письмом и сказал ей: «О сестрица, что ты думаешь об ответе?» — «Верное мнение — твое мнение», — ответила Нузхат-аз-Заман. А затем она, стосковавшаяся по близким и родине, сказала: «Отошли меня вместе с моим мужем, царедворцем, чтобы я могла рассказать отцу мою повесть и поведать о том, что произошло у меня с бедуином, который продал меня купцу, и сообщить ему, что купец продал меня тебе, а ты выдал меня за царедворца после того, как освободил меня».
И Шарр-Кан ответил: «Пусть будет так!» А затем он взял свою дочь Кудьш-Факан и отдал ее нянькам и слугам и принялся готовить подать, которую он вручил царедворцу, приказав ему отправиться с девушкой и податью в Багдад.
И Шарр-Кан назначил ему носилки, в которых бы он сидел, а для девушки он назначил другие носилки. И царедворец ответил ему: «Слушаю и повинуюсь!» А ШаррКан снарядил верблюдов и мулов и написал письмо и отдал его царедворцу. Он простился со своей сестрой Нузхат-аз-Заман (а жемчужину он у нее отобрал и повесил ее на шею своей дочери на цепочке из чистого золота); и царедворец выехал в ту же ночь. И случилось так, что Дау-аль-Макан и с ним истопник вышли прогуляться возле шатра. И они увидели бактрийских верблюдов, нагруженных мулов и светильники и светящие фонари. И Дау-аль-Макан спросил об этих тюках и их владельце, и ему сказали: «Это подать Дамаска, и она едет к царю Омару ибн ан-Нуману, владыке города Багдада». — «А кто предводитель этого каравана?» — спросил Дау-аль-Макан. «Старший царедворец, что женился на девушке, которая преуспела в науке и мудрости», — сказали ему.
И тут Дау-аль-Макан горько заплакал и задумался, вспоминая свою мать, и отца, и сестру, и родину. «Нет больше здесь для меня места, — сказал он истопнику. — Я отправлюсь с этим вот караваном и пойду понемногу, пока не достигну родины». — «Я не был спокоен за тебя на пути из Иерусалима в Дамаск, так как же я спокойно отпущу тебя в Багдад! — воскликнул истопник. — Я буду с тобою вместе, пока ты не достигнешь свой цели!» — «С любовью и охотой», — ответил Дау-аль-Макан.
И истопник принялся снаряжать его и оседлал ему осла и положил на осла его мешок, а в мешок он сложил кое-какие запасы. И, затянув пояс, он приготовился и стоял, пока мимо него не прошли все тюки. А царедворец ехал на верблюде, и пешая свита окружала его. И Дау-аль-Макан сел на осла истопника и сказал истопнику: «Садись со мной», по тот отвечал: «Я не сяду, во буду служить тебе». — «Ты непременно должен немного проехать на осле», — воскликнул Дау-аль-Макан. И тот ответил: «Пусть будет так, если я устану». — «Ты увидишь, брат мой, как я вознагражу тебя, когда приеду к своим родным», — сказал Дау-аль-Макан. И они ехали непрерывно, пока не взошло солнце, а когда настало время полуденного отдыха, придворный приказал сделать привал. И путники спешились и отдохнули и напоили своих верблюдов, а затем он велел отправляться.
И через пять дней они достигли города Хама и остановились и пробыли там три дня...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Семьдесят первая ночь
Когда же настала семьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что они провели в городе Хама три дня, а потом поехали и ехали беспрерывно до тех пор, пока не достигли другого города, в котором провели три дня, а затем они поехали и вступили в Диар-Бекр, и на них повеял ветерок Багдада. И Дау-аль-Макан вспомнил о своей сестре Нузхат-аз-Заман, об отце и о матери и подумал, как он вернется к отцу без сестры, и заплакал и застонал и начал жаловаться, и его печали усилились. И он произнес такие стихи:
«О други, доколь терпеть и медлить придется мне?
И нету ко мне от вас гонца, чтоб поведать мне.
Ведь дни единения так кратки, поистине!
О, если б разлуки срок короче мог сделаться!
Вы, за руку взяв меня, откиньте одежд покров —
Увидите, как я худ, но скрыть худобу хочу.
И если кто скажет мне: «Утешься!» — скажу ему:
«Клянусь, не утешусь я до дня воскресенья».
И истопник сказал ему: «Прекрати этот плач и стенания, мы близко от шатра царедворца». Но Дау-альМакан воскликнул: «Я обязательно должен говорить какие-нибудь стихи, быть может огонь в моем сердце погаснет». — «Ради Аллаха, — сказал истопник, — оставь печаль, пока не прибудешь в свою страну, а потом делай, что хочешь. Я буду с тобою, где бы ты ни был». — «Клянусь Аллахом, я не перестану», — воскликнул Дау-альМакан и обратился лицом в сторону Багдада.
А луна сияла и изливала свой свет, и Нузхат-аз-Заман не спала этой ночью; она беспокоилась и вспоминала о своем брате Дау-аль-Макане и плакала. И, плача, она вдруг услыхала, как ее брат Дау-аль-Макан плакал и говорил такие стихи:
«Луч блеснул зарниц йеменских,
И тоскою я охвачен
По любимом, бывшем близко,
Что поил привета чашей.
Он напомнил о метнувшем
Мне стрелу в моем жилище,
О сияние зарницы,
Возвратятся ль дни сближенья?
О хулитель, не брани же!
Испытал меня господь мой
Тем возлюбленным, что скрылся,
И судьба меня сразила,
И ушла услада сердца,
Когда время отвернулось.
Поит он меня заботой,
Неразбавленною в чаше,
И себя я вижу, друг мой,
Мертвым прежде единенья.
Время! К нам с любовью детской
Воротись скорей с приветом,
С безопасностью счастливой.
От стрелы, меня сразившей,
Кто поможет чужеземцу,
Что с испуганным спит сердцем?
Одинок в своем он горе,
Потеряв Усладу Века [137].
Овладели нами силой
Руки сыновей разврата».
А окончив свои стихи, он закричал и упал без чувств. Вот что было с ним.
Что же касается Нузхат-аз-Заман, то она этой ночью бодрствовала, так как ей вспомнился в этом месте ее брат. И, услышав среди ночи голос, она отдохнула душой и поднялась, обрадованная, и позвала евнуха. «Что тебе надо?» — спросил он. И Нузхат-аз-Заман отвечала: «Пойди и приведи мне того, кто говорит эти стихи». — «Я не слышал его», — сказал евнух...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Семьдесят вторая ночь
Когда же настала семьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Нузхатаз-Заман услыхала стихи своего брата, она позвала старшего евнуха и сказала ему: «Пойди приведи мне того, кто говорил эти стихи». — «Я не слышал его и не знаю, кто он. И все люди спят», — отвечал евнух. По Нузхат-аз-Заман сказала: «Всякий, кого ты увидишь бодрствующим, и есть тот, кто говорил стихи».
И евнух стал искать и увидал, что не спят только истопник и Дау-аль-Макан (а он был в забытьи). И когда истопник увидал, что евнух стоит над его головой, оп испугался его, а евнух спросил: «Это ты говорил стихи? Моя госпожа услыхала тебя». И истопник подумал, что госпожа рассердилась из-за того, что говорили стихи, и испугался и отвечал: «Клянусь Аллахом, это не я!» — «Л кто же это говорил? — спросил евнух, — укажи мне его, ты его знаешь, так как ты не спал».
И истопник испугался за Дау-аль-Макана и подумал: «Может быть, этот евнух ему чем-нибудь повредит». — «Клянусь Аллахом, я не знаю его», — сказал он. И евнух воскликнул: «Клянусь Аллахом, ты лжешь! Здесь нет никого, кто бы сидел и не спал, кроме тебя. Ты знаешь его!» — «Клянусь Аллахом, — отвечал истопник, — я скажу тебе правду. Тот, кто говорил стихи, — человек, проходивший по дороге; это он испугал и встревожил меня, воздай ему Аллах!» — «Если ты знаешь его, — сказал евнух, — проведи меня к нему, я его схвачу и приведу к носилкам, в которых наша госпожа, или ты сам схвати его своей рукой». — «Уйди, а я приведу его к тебе», — сказал истопник.
И евнух оставил его и удалился. Он вошел к своей госпоже и сообщил ей об этом и сказал: «Никто его не Знает, это только прохожий на дороге». И Нузхат-аз-Заман промолчала. Что же касается Дау-аль-Макана, то, очнувшись от обморока, он увидал, что луна достигла середины неба, и на пего повеял предрассветный ветерок и взволновал в нем горести и печали.
И Дау-аль-Макан прочистил голос и хотел говорить стихи, а истопник спросил его: «Что это ты хочешь делать?» — «Я хочу сказать какие-нибудь стихи, чтобы погасить огонь моего сердца», — ответил Дау-аль-Макан. Л истопник сказал: «Ты не знаешь, что со мной случилось! Я только потому спасся от смерти, что уговорил евнуха». — «А что же было? Расскажи мне, что случилось», — спросил Дау-аль-Макан.
И истопник ответил: «О господин, ко мне пришел евнух, когда ты был без чувств, и у него была длинная палка миндального дерева. Он всматривался в лица людей, которые спали, и спрашивал, кто говорил стихи, но никого не нашел бодрствующим, кроме меня. И когда он спросил меня, я сказал: «Это прохожий на дороге». И евнух ушел, и Аллах спас меня от него, а иначе он убил бы меня. И он сказал мне: «Когда ты услышишь его еще раз, приведи его к нам».
Услыхав это, Дау-аль-Макан заплакал и воскликнул: «Кто помешает мне говорить стихи! Я буду говорить, и пусть со мной случится то, что случится! Я близко от моей страны и не стану ни о ком думать». — «Ты хочешь только погубить свою душу!» — воскликнул истопник. Но Дау-аль-Макан сказал: «Я непременно буду говорить!» И тогда истопник вскричал: «С этого места между нами легла разлука! Я намеревался не расставаться с тобою, пока ты не вступишь в твой город и не встретишься со своим отцом и матерью! Ты пробыл у меня полтора года, и я не причинил тебе ничего дурного. Что это тебя подпяло говорить стихи, когда мы до крайности устали от ходьбы и бессонницы! Все люди прилегли отдохнуть от усталости, и они нуждаются во сне». — «Я не отступлюсь от того, что делаю!» — воскликнул Дау-аль-Макан. И горести взволновали его, и он обнаружил затаенное и произнес такие стихи:
«Постой у жилища ты, приветствуя стан пустой,
И к ней воззови — ответ, быть может, подаст она.
И если обитает тебя ночь тоски по ней,
Во урагане зажги огонь от пламени страсти ты.
Не диво, что коль шуршит змеею пушок его,
Я жгучий укус сорву, срывая румянец губ.
О рай! Ты покинут был душой моей нехотя!
Блаженства навек я жду, не то б я погиб в тоскою.
И еще он произнес такие два стиха:
«Мы жили, и были дни нам верными слугами.
И жили мы вместе все в жилище прекраснейшем.
А окончив свои стихи, он издал три крика и упал на землю без чувств, и истопник поднялся и накрыл его. А Нузхат-аз-Заман, услыхав первые стихи, вспомнила своего брата, отца и мать, а услышав вторые стихи, заключавшие упоминание ее имени, имени ее брата и их общего обиталища, она заплакала и кликнула евнуха и сказала ему: «Горе тебе! Тот, кто произнес стихи в первый раз, произнес их и во второй раз, и я слушала его близко от себя. Клянусь Аллахом, если ты не приведешь его ко мне, я разбужу царедворца, и он тебя побьет и выгонит! Но возьми эти сто динаров, отдай их тому человеку и приведи его ко мне, только ласково, не причиняя ему вреда. А если он не согласится, дай ему этот мешок с тысячей динаров; если же он откажется — оставь его и узнай, где он находится и какое его ремесло и из каких он земель. И возвращайся ко мне скорее и не пропадай...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Семьдесят третья ночь
Когда же настала семьдесят третья ночь третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхатаз-Заман послала евнуха искать того человека и сказала ему: «Берегись возвратиться ко мне и сказать: «Я не нашел его!» И евнух вышел и стал колотить людей и топтать их в палатках, но не нашел никого бодрствующим, — все люди от усталости спали. Но, дойдя до истопника, оп увидал, что тот сидит с непокрытой головой, и, приблизившись к нему, схватил его за руку и спросил: «Это ты говорил стихи?» И истопник испугался за себя и сказал: «Нет, клянусь Аллахом, о начальник людей, это не я!» — «Я не оставлю тебя, — сказал евнух, — пока ты не покажешь мне того, кто говорил стихи. Я боюсь гнева моей госпожи, если вернусь к ней без него».
Услышав слова евнуха, истопник испугался за Дауаль-Макана и, горько плача, сказал евнуху: «Клянусь Аллахом, это не я, и я его не знаю, я только слышал, как один человек, прохожий на дороге, говорил стихи. Не впадай из-за меня в грех: я чужеземец и пришел вместе с вами из Иерусалима, города друга Аллаха». — «Пойдем со мной. Расскажи это моей госпоже своими устами. Я никого не видел бодрствующим, кроме тебя», — сказал евнух. И истопник воскликнул: «Разве ты не пришел и не видел меня там, где я сижу? Ты знаешь мое место, и никто не может никуда тронуться, — его схватят сторожа. Иди же к себе, и если ты с этой минуты еще раз услышишь, что кто-нибудь говорит стихи, — все равно, далеко он или близко, — это буду я или кто-нибудь, кого я знаю. И ты узнаешь о нем только от меня). Потом он поцеловал евнуху голову и стал его уговаривать. И евнух оставил его, но, обойдя один раз кругом лагеря, он спрятался и встал позади истопника, боясь вернуться к своей госпоже без пользы.
А истопник подошел к Дау-аль-Макану, разбудил его и сказал: «Поднимайся, садись, я расскажу тебе, что случилось». И Дау-аль-Макан поднялся, и истопник рассказал ему, что произошло, и юноша воскликнул: «Оставь меня, я больше не буду раздумывать и ни с кем не стану считаться: моя страна близко». — «Почему ты слушаешься своей души и сатаны? Ты никого не боишься, но я боюсь и за тебя и за себя», — сказал истопник. «Заклинаю тебя Аллахом, не говори больше никаких стихов, пока не вступишь в свою страну. Я не думал, что ты в таком состоянии. Разве ты не знаешь, что эта госпожа, жена царедворца, хочет тебя прогнать, потому что ты встревожил ее? Она, кажется, больна или не спит, устав с дороги и далекого пути. Вот уже второй раз она посылает евнуха искать тебя».
Но Дау-аль-Макан не посмотрел на слова истопника, а закричал третий раз и произнес такие стихи:
«Оставил я хулителей,
Хулою их встревоженный,
Хулят они, не ведая,
Что этим подстрекают лишь.
Сказал доносчик: «Он забыл!»
Я молвил; «В любви к родине!»
Сказали: «Как прекрасен он!»
Я молвил: «О, как я влюблен!»
Сказали; «Как возвышен он!»
Я молвил: «Как унижен я!»
Хоть выпью чашу гибели!
Не подчинюсь хулителю,
Что за любовь корит к ней».
А пока юноша говорил стихи, евнух слушал его, притаившись, и едва он перестал говорить и дошел до конца, как евнух уже был над его головой. И при виде его истопник убежал и встал поодаль, смотря, что произойдет между ними.
И евнух сказал: «Мир вам, о господин!» И Дау-аль-Макан отвечал: «И с вами мир и милость Аллаха и его благословение!» — «О господин», — сказал евнух...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Семьдесят четвертая ночь
Когда же настала семьдесят четвертая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что евнух сказал Дау-аль-Макану: «О господин, я приходил к тебе сегодня ночью три раза, так как моя госпожа звала тебя к себе». — «А откуда эта сука, которая меня требует, прокляни ее Аллах и прокляни он ее мужа вместе с нею!» — воскликнул Дау-аль-Макан и напустился на евнуха с бранью, а евнух не мог ему отвечать, так как госпожа велела ему не обижать юношу и привести его только по собственному желанию, а если он не пойдет, дать ему сто динаров.
И евнух повел мягкие речи и говорил ему: «О господин, возьми это и пойдем со мной! О дитя мое, мы не погрешили перед тобою и не обидели тебя. Нужно только, чтобы твои благородные шаги привели тебя со мною к моей госпоже. Ты получишь от нее ответ и вернешься во здравии и благополучии. Для тебя будет у нас великая радость».
Услышав это, юноша поднялся и пошел среди людей, переступая через них, а истопник шел за ним и смотрел на него и говорил про себя: «Пропала его юность! Завтра его повесят!»
И истопник шел до тех пор, пока не приблизился к тому песту, куда они направлялись (а они не видели его). И тогда он остановился, думая: «Как низко будет, если он скажет на меня: «Это он сказал мне — говори стихи».
Вот что было с истопником. Что же касается Дау-альМакана, то он до тех пор шел с евнухом, пока не достиг места. И тогда евнух вошел к Нузхат-аз-Заман и сказал ей: «О госпожа, я привел тебе того, кого ты требовала. это юноша красивый липом, и на нем следы благоденствия». И когда Нузхат-аз-Заман услыхала это, ее сердце затрепетало, и она воскликнула: «Пусть он скажет какие-нибудь стихи, чтобы я услышала его вблизи, а потом спроси, как его имя и из какой он страны».
И евнух вышел и сказал ему: «Говори, какие знаешь, стихи, госпожа здесь вблизи слушает тебя. А после я спрошу тебя о твоем имени, твоей стране и твоем положении». — «С любовью и охотой, — отвечал Дау-аль-Макан, — но если ты спросишь о моем имени, то это стерлось, и образ мой исчез, и тело мое истощено. А моя повесть — начало ее неизвестно и конец ее нельзя изложить. И вот я точно пьяный, который выпил много вина, не скупясь для себя, и его охватило похмелье, так что он блуждает, сам себя потеряв, не зная, что делать и утонув в море размышлений».
Услышав эти слова, Нузхат-аз-Заман заплакала, и ее плач и стоны умножились. «Спроси его, не покинул ли он кого-нибудь из любимых, например отца и мать?» — сказала она евнуху. И тот спросил его, как приказала ему Нузхат-аз-Заман.
И Дау-аль-Макан ответил: «Да, я покинул их всех, и мне всех дороже моя сестра, с которой меня разлучил рок».
Нузхат-аз-Заман промолчала, услышав, что он произнес эти слова. И потом она воскликнула: «Аллах великий да сведет его с теми, кого он любит!..»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
[Перевод: М. А. Салье] | |
Сказка № 4479 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Повесть о царе Омаре ибн ан-Нумане и его сыне ШаррКане, и другом сыне Дау-аль Макане, и о случившихся с ними чудесах и диковинах.
Шестьдесят третья ночь
Когда же настала шестьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхатаз-Заман говорила: «Знаю, о царь, что Муайкиб управлял казной в халифат Омара ибн аль-Хаттаба, и случилось так, что он увидел сына Омара и дал ему дирхем из государственной казны. «Я дал ему дирхем, — рассказывал он, — и ушел домой, и вот я сижу, и приходит ко мне посланный от Омара. И я испугался и отправился к нему и вдруг вижу тот дирхем у него в руке. «Горе тебе, о Муайкиб, — сказал он мне, — я нашел кое-что, касающееся твоей души». — «А что же это, повелитель правоверных?» — спросил я, и он ответил: «В день воскресения ты будешь тягаться за этот дирхем с народом Мухаммеда, да благословит его Аллах и да приветствует».
Написал Омар Абу-Мусе аль-Ашари [128] письмо такого содержания: «Когда это мое письмо придет к тебе, отдай людям то, что им принадлежит, и доставь мне остальное», — и он это сделал. Когда же стал халифом Осман [129], прибыл к нему с податью. И когда подать сложили перед Османом, пришел его сын и взял оттуда дирхем. И Зияд заплакал, а Осман спросил его: «Почему ты плачешь?» И Зад сказал: «Я доставил Омару то же самое, и когда его сын взял дирхем, Омар велел отнять его у него, а твой сын взял, и я не видел, чтобы ему сказали что-нибудь или отняли у него дирхем». И Осман отвечал: «А где ты встретишь подобного Омару?»
Передавал Зейд ибн Аслам, что его отец говорил: «Однажды ночью шел я с Омаром, и мы подошли к пылающему огню. И Омар сказал мне: «Аслам, я думаю, это путники, измученные холодом. Пойдем к ним». И мы пошли и пришли к этим людям и увидели женщину, которая жгла огонь под котелком, а с ней были плачущие дети. И Омар сказал им: «Мир вам, люди света (он не хотел сказать — «люди огня» [130], что с вами?» — «Нас мучит холод и мрак ночи», — ответила женщина. И Омар спросил: «А что плачут эти дети?» — «От голода», — сказала женщина. «А что это за котел?» — продолжал Омар. «Я их успокаиваю этим, — ответила она, — и поистине Аллах спросит о них Омара ибн аль-Хаттаба в день воскресения». — «А откуда Омару знать о них?» — воскликнул халиф. И женщина отвечала: «Как же он вершит дела людей и пренебрегает ими!»
И Омар обернулся ко мне, — продолжал Аслам, — и сказал: «Пойдем!» — и мы поспешно пошли и пришли к Дому Расхода, и Омар взял куль муки и кувшин жиру и сказал мне: «Взвали это на меня». — «Я понесу за тебя, повелитель правоверных», — ответил я. Но Омар спросил: «А понесешь ты за меня мою тяжесть в день воскресения?»
И я взвалил на него припасы, и мы поспешно пошли и бросили куль возле женщины. А затем Омар взял немного муки и то и дело говорил женщине: «Подай мне еще». И он раздувал огонь под котлом (а у него была большая борода, и я видел, как дым выходит из просветов в ней), пока похлебка не сварилась, и, взяв кусок жиру, кинул его туда и сказал женщине: «Корми их, а я буду студить кушанье». И они ели до тех пор, пока не наелись досыта, и Омар оставил ей остальную муку и, обращаясь ко мне, сказал: «Аслам, я видел, что они плакали от голода, и мне не хотелось уйти, не выяснив, откуда свет, который я заметил...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят четвертая ночь
Когда же настала шестьдесят четвертая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхатаз-3аман говорила: «Говорят, что Омар проходил мимо пастуха-невольника и стал у него торговать овцу, но пастух сказал: «Они не мои». — «Ты тот, кого мне нужно!» — вскричал Омар и купил этого пастуха и освободил его и воскликнул: «О боже, так же, как ты даровал мне малое освобождение, даруй мне освобождение величайшее».
Говорят, что Омар ибн аль-Хаттаб кормил слуг молоком, а сам ел грубую пищу, и одевал их в мягкое, а сам носил жесткое. Он давал людям, сколько им следовало, и прибавлял им, одаряя их. Одному человеку он дал четыре тысячи дирхемов и прибавил еще тысячу, и ему сказали: «Не прибавишь ли ты своему сыну, как прибавил этому человеку?» — «Отец этого был тверд в день Охода» [131], — ответил Омар.
Говорил аль-Хасан: «Омару принесли много денег, и к нему пришла Хафса [132] и сказала: «Повелитель правоверных, а где доля твоих родственников?» — «Хафса, — ответил Омар, — Аллах велит не забывать о доле моих родственников, но выдавать ее из денег мусульман, — это нет! О Хафса, ты делаешь угодное твоей родине, но гневишь твоего отца!» И она ушла, волоча подол.
Говорил сын Омара: «В каком-то году я молил господа, чтобы он показал мне моего отца, и, наконец, я увидел его, вытирающим со лба пот. И я спросил его: «Каково тебе, батюшка?» — и он отвечал: «Если бы не милость господа, твой отец наверное бы погиб».
И затем Нузхат-аз-Заман сказала: «Послушай, о счастливый царь, второй отдел первой главы: предание о последователях пророка и других праведниках. Говорил аль-Хасан из Басры: «Не покидает душа человека здешнего мира без того, чтобы не сожалел он о трех вещах: что не пользовался тем, что собрал, не достиг того, на что надеялся, и не заготовил себе много запасов для путешествия, которое он предпринимает».
Спросили Суфьяна: [133] «Может ли быть человек подвижником, когда у него есть имущество?» И он сказал: «Да, если он стоек в испытаниях и благодарит Аллаха, будучи одаряем».
Говорят, что когда к Абд-Аллаху ибн Шеддаду явилась смерть, он призвал своего сына Мухаммеда и стал наставлять его и сказал: «О сын мой, я вижу, что глашатай смерти воззвал ко мне. Тебе надлежит быть богобоязненным, тайно и явно воздавать Аллаху благодарение и быть правдивым в речах: благодарение возвещает о приросте благ, а богобоязненность — лучший запас, как сказал кто-то:
Блаженства я в том, чтобы деньги собрать, не вижу,
И тот лишь блажен, кто верит, страшась Аллаха»
Боязнь Аллаха — лучший запас, по правде.
И кто страшится, тем Аллах прибавит».
Затем Нузхат-аз-Заман сказала: «Да послушает царь рассказы из второго отдела первой главы». — «А что это за рассказы?» — спросили ее. И она сказала: «Когда Омар ибн Абд-аль-Азиз [134] стал халифом, он пришел к своим родным и, взяв то, что у них было, сложил это в казну. Тогда Омейяды устремились к его тетке Фатиме, дочери Мервапа, и та послала сказать ему: «Мне необходимо встретиться с тобою». И она приехала к нему ночью, и Омар помог ей сойти на землю и, когда она уселась, сказал ей: «О тетушка, говорить лучше тебе, так как нужда у тебя. Расскажи же мне, что ты хочешь?» — «О повелитель правоверных, — отвечала она, — тебе более приличествует говорить, и суждение твое обнаруживает скрытые мысли». И сказал тогда Омар ибн Абдаль-Азиз: «Аллах великий послал Мухаммеда как милость одним и наказание другим; потом он избрал для него пребывание близ себя и взял его к себе...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят пятая ночь
Когда же настала шестьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый пары, что Нузхатаз-Заман говорила: «И сказал тогда Омар ибн Абд-альАзиз: «Аллах послал Мухаммеда, — да благословит его Аллах и да приветствует! — как милость одним и наказание другим, а затем он избрал для него пребывание подле себя и взял его к себе, и оставил он людям реку, чтобы пить из нее. Потом стал халифом, после него, Абу-Бекр Правдивый [135] и оставил реку такою, как она была, и делал то, что угодно Аллаху. За ним правил Омар и совершал деяния и был усерден усердием, непосильным ни для кого. Но когда стал халифом Осман, он отвел от реки поток, а потом правил Муавия, и он отвел от нее многие потоки, а также отводил их, после него, Язпд и сыны Мервана: Абд-аль-Мелик, аль-Валид и Сулейман, и большая река высохла. И вот власть пришла ко мне, и я хочу сделать реку такою же, как она была».
И Фатима сказала: «Я хотела только с тобой поговорить и побеседовать, но если твои слова таковы, я ничего не сказку тебе». И она вернулась к Омейядам и сказала им: «Вкусите последствия того, что вы сделали, породнившись с Омаром».
Говорят, что когда к Омару ибн Абд-аль-Азизу явилась смерть, он собрал своих детей вокруг себя, и Маслам а ибн Абу-аль-Мелик сказал ему: «О повелитель правоверных, как ты оставляешь своих детей бедняками, когда ты их пастырь? Никто не мешает тебе, пока ты жив, дать им из казны столько, чтобы им было довольно, и так лучше, чем оставить это правителю, следующему за тобой».
И Омар посмотрел на Масламу взором гневного и удивленного и сказал: «О Маслама, я отказывал им в дни нашей жизни, так как же мне быть несчастным из-за них после смерти? Среди моих сыновей одни — мужи, покорные Аллаху великому, и Аллах устроит их дела, другие — ослушники, и я не таков, чтобы помогать им в их ослушании. О Маслама, я присутствовал с тобою при погребении одного из сынов Мервана, и сои отягчил мои глаза близ пего, и я увидел во сне, что он подвергся одному из наказаний Аллаха, великого, славного. И это ужаснуло и устрашило меня, и я дал обет Аллаху, что не буду поступать, как поступал он, если получу власть. Я был усерден в этом в течение моей жизни и надеюсь, что получу прошение от моего господа.
Говорил Маслама: «Один человек скончался, и я был на его погребении. Когда погребение окончилось, сои отягчил мои глаза, и я увидел, в грезах спящего, покойника в саду, где текут реки, и на нем белые одежды. И он подошел ко мне и сказал: «О Маслама, ради подобного этому пусть действуют действующие!» И вроде этого было сказано многое.
Говорил кто-то из верных людей: «Я доил овец в халифат Омара ибн Абд-аль-Азиза, и однажды мне повстречался пастух, и среди его овец я увидел волка или даже несколько волков. Я подумал, что это собаки (а я раньше не видел волков), и спросил его: «Что ты делаешь с этими собаками?» — «Это не собаки, это волки», — отвечал он.
«А разве волки не вредят скоту?» — спросил я. И пастух ответил: «Если голова в порядке, то и тело в порядке».
Говорил Омар ибн Абд-аль-Азиз проповедь на кафедре из глины, и, прославив Аллаха великого и восхвалив его, он сказал такие слова: «О люди, будьте праведны втайне, чтобы были вы праведны с вашими братьями явно, воздерживайтесь в земных делах и знайте, что нет между человеком и Адамом живого среди мертвых. Умер Абуаль-Мелик и те, кто до него. Умрет Омар и те, кто после него. О повелитель правоверных, не подложить ли тебе подушку, чтобы ты немного оперся на нее?» — сказал ему Маслама. И Омар ответил: «Я боюсь, что она будет грехом на моей шее в день воскресения».
И он издал единый вопль и упал без памяти, и Фатима крикнула: «Эй. Мариам, эй, Музахим, эй, такое-то, посмотрите на этого человека!»
И, подойдя, она стала лить на него воду и плакала, пока он не очнулся от обморока, а очнувшись, он увидел, что женщина плачет, и спросил ее: «Отчего ты плачешь, Фатима?» — «О повелитель правоверных, — отвечала она, — я увидела тебя, повергнутого перед нами, и вспомнила, что ты будешь повергнут после смерти перед Аллахом великим и оставишь этот мир и покинешь нас. Вот почему я плачу». — «Довольно, Фатима, ты превзошла меру! — сказал Омар и поднялся, но опять упал, и Фатима прижала его к себе и воскликнула: «Ты мне За мать и отца, повелитель правоверных! Мы все не смеем говорить с тобой».
Потом Нузхат-аз-Заман сказала своему брату Шарр-Кану и четырем судьям: «Заключение второго отдела первой главы...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят шестая ночь
Когда же настала шестьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхатаз-Заман говорила своему брату ШаррКану, не узнавая его, в присутствии четырех судей и купца «Заключение второго отдела первой главы»: «Случилось, что Омар ибн Абд-аль-Азиз написал собравшимся на празднество: «А после славословил: беру в свидетели Аллаха в священный месяц, в священном городе в день великого паломничества [136], что я не виновен в обидах, причиненных вам, и во вражде того, кто вам враждебен, если я сделал это или имел такое намерение, или до меня дошло сведение об этом, или что-либо из этого было мне известно, я надеюсь, что найдется возможность прощения. Но нет от меня разрешения обижать других, ибо я буду спрошен о каждом обиженном. И если правитель среди моих правителей отступит от истины и поступит не по писанию и не по установлениям, не обязаны вы повиноваться ему, пока он не вернется к истине.
Говорил он, — да будет доволен им Аллах: «Я не хотел бы быть освобожденным от смерти, ибо это последнее, за что награждается правоверный».
Говорил кто-то из верных людей: «Я прибыл к повелителю правоверных Омару ибн Абд-аль-Азизу, когда он был халифом, и увидел перед ним двенадцать дирхемов. Он приказал положить их в казну, и я сказал ему: «О повелитель правоверных, ты ввергнул своих детей в нищету и сделал их семьей, у которой ничего нет. Отчего ты не прикажешь выдать что-нибудь им и тем, кто беден из членов твоего дома?» — «Подойди ко мне», — сказал Омар.
И когда я подошел к нему, он молвил: «Твои слова: «ты вверг своих детей в нищету, дай же им что-нибудь и тем, кто беден из людей твоего дома», — неправильны, ибо Аллах мне преемник для моих детей, и для бедных членов моего дома, и он за них поручитель. Они же — мужи, либо страшащиеся Аллаха, — и тем Аллах найдет выход, — либо предавшиеся грехам, а я не стану укреплять их в ослушании Аллаху».
И затем он послал за детьми и призвал их к себе (а их было двенадцать мужчин). И когда он увидел их, из глаз его полились слезы, и он сказал: «Поистине, ваш отец меж двух дел: либо вы будете богаты и отец ваш войдет в огонь, либо вы обеднеете и ваш отец войдет в рай. Но приятнее вашему отцу войти в рай, чем видеть вас богатыми. Уходите, да храпит вас Аллах; я поручаю ваше дело Аллаху!»
Говорил Халид ибн Сафван: «Правитель Ирака и Йемена Юсуф ибн Омар сопровождал меня к халифу Хишаму ибн Абд-аль-Мелику. И я прибыл к нему, когда он выехал, вместе со своими близкими и слугами и остановился в одном месте. И для него разбили шатер, и когда люди сели по местам, я подошел к халифу со стороны ковра и стал на него смотреть, и мой глаз встретил его глаз, и я сказал: «Да завершит Аллах свою милость к тебе, повелитель правоверных, и да направит дела, на тебя возложенные, по прямому пути, и да не примешает обиды к твоей радости. Я не нахожу для тебя, повелитель правоверных, наставления, более красноречивого, нежели предание о царе, бывшем прежде тебя».
И халиф сел прямо (а он сидел облокотившись) и сказал: «Подавай, что у тебя есть, ибн Сафван!»
И тот начал: «О повелитель правоверных, один царь выехал, прежде тебя, в один из предшествующих годов, в эту землю и спросил своих собеседников: «Видели ли вы подобное тому, что есть у меня, и даровано ли кому-нибудь то же, что даровано мне?» А подле него был переживший других человек из «носителей доказательства, помогающих в истине и шествующих по ее стезе, и он сказал: «О царь, ты спросил о великом деле. Позволишь ли мне ответить?» — «Да», — сказал царь. И человек спросил: «Считаешь ли ты то, что есть у тебя, непреходящим или преходящим?» — «Оно преходяще», — ответил царь. «Так почему же ты, как я вижу, восторгаешься тем, чем пользоваться ты будешь недолго, а ответчиком за это будешь долго, и при расчете за это уалатишь залогом?» — спросил тот человек. «Куда же бежать и к чему стремиться?» — воскликнул царь. И человек ответил: «Пребывай в твоем царстве и действуй, повинуясь Аллаху великому, или надень рубище и поклоняйся твоему господу, пока не придет твой срок. А когда настанет утро, я явлюсь к тебе. И этот человек, — продолжал Халид ибн Сафван, — постучал на заре в дверь царя и видит, что тот сложил с себя венец и снаряжается в странствие, — так подействовало на него наставление праведника. И Хишам ибн Абд-аль Мелик заплакал горьким плачем, так что омочил себе бороду, и велел спять то, что на нем было, и сидел в своем дворце. И слуги и приближенные пришли к Халиду ибн Сафвану и сказали ему «Так ты поступил с повелителем правоверных! Ты испортил ем) наслаждение и смутил ему жизнь».
И затем Нузхат-аз-Заман сказала Шарр-Кану: «А сколько в этой главе наставлений! Поистине, я бессильна привести все, что есть в этой главе, за одну беседу...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят седьмая ночь
Когда же настала шестьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхатаз-Заман говорила Шарр-Кану: «О царь, сколько еще в этой главе наставлений! Поистине, я не в силах привести все, что есть в этой главе за одну беседу. Но с течением дней, о царь времени, будет все хорошо».
И судьи сказали: «О царь, эта девушка — чудо времени и единственная жемчужина века и столетий. Мы не слышали о подобной ей во все времена и за всю нашу жизнь». И они простились с царем и ушли, и тогда ШаррКан обратился к своим слугам и сказал им: «Принимайтесь за устройство свадьбы и тотчас готовьте кушанья всех родов». И они сейчас же исполнили его приказанья и приготовили всякие кушанья, а Шарр-Кан велел женам эмиров, везирей и вельмож царства не уходить и присутствовать при открывании невесты и на свадьбе. И едва настал предвечерний час, как уже разложили скатерть со всеми кушаньями, какие желательны душе и усладительны для глаз — жарким, гусями и курами, и все люди ели, пока не насытились. И всем певицам в Дамаске было приказано прийти, а также старшим невольницам царя, умевшим петь, и все они явились во дворец. И когда пришел вечер и опустился мрак, зажгли свечи от ворот крепости до ворот дворца, справа и слева, и эмиры, везири и вельможи пошли перед царем Шарр-Каном, а певицы и прислужницы взяли девушку, чтобы украсить ее и одеть, но у видели, что она не нуждается в украшении.
А царь Шарр-Кан вошел в баню и, выйдя оттуда, сел на ложе, и невесту открывали перед ним в семи платьях, а потом с нее сняли одежды и стали учить ее тому, чему учат девушек в ночь, когда их отводят к мужу. И ШаррКан вошел к ней и взял ее невинность, и она понесла от него в тот же час и минуту и сообщила ему об этом. И Шарр-Кан сильно обрадовался и приказал мудрецам записать день зачатия, а утром он сел на престол, и явились вельможи его царства и поздравили его. И Шарр-Кан призвал своего личного писца и повелел ему написать письмо своему родителю, Омару ибн ан-Нуману, о том, что он купил невольницу, умную и образованную, которая объяла все отрасли мудрости и что он пришлет ее в Багдад, чтобы она посетила его брата Дау-аль-Макана и сестру, Нузхат-аз-Заман. Он написал, что освободил девушку и составил свой брачный договор с нею, и вошел к ней, и она понесла от него. И он восхвалил ее ум, а затем он послал привет брату и сестре везиря Дандана и прочим эмирам. И он запечатал письмо и отправил его к отцу с гонцом на почтовых. И этот гонец отсутствовал целый месяц, а потом вернулся с ответом и подал его Шарр-Кану.
И Шарр-Кан взял его и прочитал и вдруг видит, — там написано, после имени Аллаха: «Это письмо от растерявшегося и смущенного, который потерял детей и покинул родину, от царя Омара ибн ан-Нумана к сыну ШаррКану. Знай, что после твоего отъезда мне стало тесно на земле, так что я не могу терпеть и не в состоянии хранить тайну. И это потому, что я уехал на охоту и ловлю, а Дау-аль-Макан просился у меня отправиться в аль-Хиджаз, но я убоялся превратностей времени и не позволил ему ехать до будущего или следующего за ним года. И когда я уехал на охоту и ловлю, я отсутствовал целый месяц...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят восьмая ночь
Когда же настала шестьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Омар ибн ан-Нуман говорил в своем письме: «Когда я уехал на охоту и ловлю, я отсутствовал месяц и, возвратившись, увидел, что твой брат и сестра взяли немного денег и тайком отправились с паломниками в паломничество. И когда я узнал об этом, простор сделался для меня тесен и я стал, о дитя мое, ожидать возвращения паломников, надеясь, что, может быть, твой брат и сестра придут с ними. И паломники вернулись, и я спросил о них, но никто ничего не рассказал мне. И я надел одежды печали, заложил свою душу и лишился сна и утопаю в слезах моих очей». И он написал такие стихи:
«Ваш призрак уйти теперь по хочет на миг один,
И в сердце отвел ему я место почетное.
Надеюсь, вернетесь вы — не то я не прожил бы
И мига, и призрак ваш один мне покой несет».
И, между прочим, он написал в своем письме: «Л после привета тебе и тем, кто с тобою, сообщаю тебе, что ты не должен быть небрежен, распытывая новости, — это для нас позорно».
И, прочтя письмо, Шарр-Кан опечалился за своего отца и обрадовался исчезновению сестры и брата, и взял письмо и вошел к своей жене Нузхат-аз-Заман. А он не Знал, что это его сестра, и она не знала, что Шарр-Кан ее брат, хотя он все время посещал ее, ночью и днем, пока не прошли полностью ее месяцы.
И она села на седалище родов, и Аллах облегчил ей разрешение, и у нее родилась дочь. И Нузхат-аз-Заман послала за Шарр-Каном и, увидав его, сказала ему: «Вот твоя дочь, назови ее, как хочешь». — «У людей в обычае давать своим детям имя на седьмой день после их рождения», — ответил Шарр-Кан. И затем он нагнулся к своей дочери и поцеловал ее и увидел, что у нее на шее повешена жемчужина из тех трех жемчужин, которые царевна Абриза привезла из земли румов. И когда Шарр-Кан увидал, что эта жемчужина висит на шее его дочери, разум покинул его, и им овладел гнев. Он вперил глаза в жемчужину и хорошо рассмотрел ее, а затем он взглянул на Нузхат-аз-Заман и спросил: «Откуда попала к тебе эта жемчужина, о невольница?»
И, услышав от Шарр-Кана эти слова, Нузхат-аз-Заман воскликнула: «Я твоя госпожа и госпожа всех тех, кто находится во дворце! Я царица, дочь царя, и теперь прекратилось сокрытие, и дело стало явным, и выяснилось, что Нузхат-аз-Заман дочь царя Омара ибн ан-Нумана». И когда Шарр-Кан услышал эти слова, на него напала дрожь, и он опустил голову к земле...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
[Перевод: М. А. Салье] | |
Сказка № 4478 | Дата: 01.01.1970, 05:33 |
|---|
Повесть о царе Омаре ибн ан-Нумане и его сыне ШаррКане, и другом сыне Дау-аль Макане, и о случившихся с ними чудесах и диковинах.
Пятьдесят седьмая ночь
Когда же настала пятьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что купец подошел к Нузхат-аз-Заман и, смущенный ее красотою и прелестью, и, сев с нею рядом, сказал ей: «О госпожа моя, как твое имя?» — «Ты спрашиваешь о моем сегодняшнем имени или о прежнем?» — спросила девушка. «А у тебя есть два имени?» — сказал купец, и девушка ответила: «Да, мое имя до этого было было Нузхат-аз-Заман [117], а сегодня мое имя Гуссат-аз-Заман» [118].
И когда купец услышал эти слова, его глаза наполнились слезами, и он спросил: «А есть у тебя больной брат?» — «Да, клянусь Аллахом, господин мой, — отвечала она, — но время разлучило меня с ним, когда он был в Иерусалиме». И купец растерялся, увидя ее ум и нежность ее разговора, и сказал про себя: «Прав был бедуин в том, что говорил!» А Нузхат-аз-Заман вспомнила своего брата, больного, на чужой стороне, и свою разлуку с ним, когда он был нездоров, и не знала она, что с ним случилось. И ей вспомнилось, как произошло у нее это дело с бедуином и что она далеко от матери и отца и своего царства, и слезы побежали по ее щекам, и она не стала сдерживать их потока и произнесла такие стихи:
«Где б ты ни был, храпим да будешь Аллахом
О ушедший, но в сердце вечно живущий!
И да будет Аллах к тебе всюду близок,
Охраняя от бед тебя и несчастий.
Скрылся ты, и глаза мои так тоскуют,
И струятся, и как еще, мои слезы.
Если б знать мне, в каком краю и стране ты
Обитаешь, в каком дому или стане!
Если жизни ты воду пьешь, свеж, как роза,
Мне напитком лишь горькие служат слезы.
Если спишь ты когда-нибудь, знай, что уголь
Ночи долгой лежит меж мною и постелью.
Мое сердце все вынесет, — не разлуку —
Все другое снести ему уж не тяжко».
Услыхав сказанные ею стихи, купец заплакал и протянул руку, чтобы утереть слезы с ее щек, но она закрыла лицо и сказала: «Берегись этого, господин!»
А кочевник сидел и смотрел на нее, когда она закрыла лицо от купца, хотевшего утереть слезы на ее щеке. И он подумал, что девушка не дает ему себя осмотреть, и, вскочив, подбежал к ней с верблюжьим поводом, бывшим у него, и поднял руку и ударил ее по плечам, и удар оказался так силен, что она упала на землю вниз лицом. И камешек на земле попал ей в бровь и пробил ее, так что кровь потекла по ее лицу, и она испустила громкий крик и почти лишилась сознания, и заплакала, и купец заплакал с нею. «Я непременно куплю эту девушку, хотя бы ценою ее было столько золота, сколько в ней веса. Я избавлю ее от этого злодея!» — воскликнул купец. И он принялся ругать бедуина, а девушка была в бесчувствии. И, придя в себя, она вытерла с лица слезы и кровь и повязала голову, и, подняв взор к небу, стала взывать к своему владыке с опечаленным сердцем. И она произнесла:
«О, сжальтесь над благородною,
Что в притесненье низкой стала.
И плачет, и слез потоки льет,
И молвит: «Не спастись от рока!»
А кончив эти стихи, она обратилась к купцу и сказала ему тихим голосом: «Ради Аллаха, не оставляй меня у этого злодея, который не знает Аллаха великого! Если я проведу у него эту ночь, я убью себя своей рукой. Избавь же меня от него, Аллах избавит тебя от огня геенны». И купец поднялся и сказал бедуину: «О шейх арабов, эта девушка не то, что тебе нужно; продай мне ее за сколько хочешь». — «Бери ее, — отвечал бедуин, — и давай плату за нее, а не то я ее отведу на кочевье и заставлю ее собирать навоз и пасти верблюдов». — «Я дам тебе пятьдесят тысяч динаров», — предложил купец, но бедуин ответил: «Аллах великий поможет!» — «Семьдесят тысяч динаров», — сказал купец. «Аллах поможет! — отвечал бедуин, — это меньше денег, затраченных на нее. Она съела у меня ячменных лепешек на девяносто тысяч динаров». — «И ты, и твоя семья, и твое племя за всю жизнь не съели на тысячу динаров ячменя! — воскликнул купец. — Я скажу тебе одно слово, и если ты не согласишься, укажу на тебя наместнику Дамаска, и он возьмет у тебя девушку силой». — «Говори», — молвил бедуин, и купец сказал: «За сто тысяч динаров». — «Я продал ее тебе за такую цену и считаю, что купил на эти деньги соли», — сказал бедуин. И, услышав это, купец рассмеялся и пошел в свое убежище и принес ему деньги. Он отдал их бедуину, и тот взял их, думая про себя: «Обязательно съезжу в Иерусалим; может быть, я найду ее брата, и привезу его и продам», а потом он сел и ехал, пока не прибыл в Иерусалим» Он отправился в хан и спросил о ее брате, но не нашел его — и вот то, что с ним было. Что же касается купца и Нузхат-аз-Заман, то купец, получив девушку, накинул на нее кое-что из своей одежды и пошел с ней в свое жилище...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Пятьдесят восьмая ночь
Когда же настала пятьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что купец, получив Нузхат-аз-Заман от бедуина, пошел с нею в свое жилище и одел ее в роскошнейшие одежды. А потом он взял ее и отправился с нею на рынок, где набрал ей драгоценностей, какие она пожелала, и, сложив их в кусок атласа, положил его перед Нузхат-аз-Заман и сказал: «Все это для тебя. И я хочу только, чтобы ты, когда я приведу тебя к султану, наместнику Дамаска, осведомила его о иене, за которую я тебя купил (пусть этого было мало за один твой ноготь!). А когда ты окажешься у него и он купит тебя у меня, расскажи ему, что я для тебя сделал, и попроси у него для меня султанскую грамоту с рекомендацией. Я отправлюсь с нею к его отцу, владыке Багдад», Омару ибн ан-Нуману, и он не позволит брать с меня пошлины за материю и за все, чем я буду торговать».
Услышав его слова, Нузхат-аз-Заман заплакала и зарыдала, и купец сказал ей: «О госпожа, я вижу, что всякий раз, как я вспоминаю о Багдаде, твои глаза льют слезы. У тебя там есть кто-нибудь, кого ты любишь? Если это купец или кто иной, расскажи мне о нем; я знаю всех, кто там есть, и купцов и других. А если хочешь послать письмо, я ему доставлю его». — «Клянусь Аллахом, у меня там нет знакомых, ни купцов, ни других, я знаю только царя Омара ибн ан-Нумана, владыку Багдада», — отвечала девушка.
И, услышав ее слова, купец засмеялся и очень обрадовался и воскликнул про себя: «Клянусь Аллахом, я достиг того, чего желаю! А тебя раньше предлагали ему?» — спросил он. «Нет, но я воспитывалась вместе с дочерью, — отвечала девушка. — Я была ему дорога, и он оказывал мне большое уважение. И если ты желаешь, чтобы царь Омар ибн ан-Нуман написал тебе то, что ты хочешь, принеси мне чернильницу и перо, и я напишу для тебя письмо, а ты, как войдешь в город Багдад, вручи это письмо из рук в руки царю Омару ибн ан-Нуману и скажи ему: «Твою невольницу, Нузхат-аз-Заман, попирали превратности дней и ночей, так что она продавалась из места в место. Она передает тебе привет». А если он спросит тебя обо мне, скажи ему, что я у наместника Дамаска».
И купец удивился ее красноречию, и его любовь к ней увеличилась. «Я думаю, — сказал он, — что люди обманули твой ум и продали тебя за деньги. Хранишь ли ты в памяти Коран?» — «Да, — отвечала девушка, — и я знаю философию и врачеванье и введение в науку и «Изъяснение» врача Галена [119] на «Афоризмы» Гиппократа, и я его тоже толковала. Я читала «Тезкире», изъясняла «Бурхан», читала «Трактат о простых лекарствах» ибн аль-Байтара [120], рассуждала о «Мекканском Каноне» ибн Сины, разгадывала загадки, чертила фигуры, рассуждала о геометрии и хорошо усвоила анатомию. Я читала книги шафиитов [121], предания и грамматику, вела прения с учеными и рассуждала обо всех науках, и я сильна в логике, красноречии, счете и составлении календарей, знаю духовные науки и время молитвы, и уразумела все эти науки».
Потом Нузхат-аз-Заман сказала купцу: «Принеси мне чернильницу и бумагу! Я напишу письмо, которое поможет тебе в твоем путешествии и избавит тебя от нужды в подорожных». И, услышав эти слова, купец закричал: «Прекрасно, прекрасно! О счастье того, в чьем дворце ты будешь!» А потом он взял чернильницу, бумагу и медный калам и принес ей все это, поцеловав землю из уважения к ней. И Нузхат-аз-Заман взяла свиток и калам и написала такие стихи:
«Я вижу, что сон бежит, летя от очей моих;
Не ты ли бессоннице глаза научил мои?
Зачем, коль тебя я вспомню, в сердце огонь горит?
Всегда ли влюбленный так любовь вспоминал свою?
Аллах наши дни вспои, что сладостны были так!
Ушли! Но их сладостью не сыто желание.
Я ветер с мольбой прошу, ведь ветер песет всегда
От страсти безумному из стран ваших новости,
Вам любящий сетует, лишенный защитника!
Разлука вершит дела, и камень дробящие».
А потом, кончив писать эти стихи, она написала такие слова: «Говорит та, которую уничтожили думы и истощила бессонница, в чьем мраке не найти огня, и не отличает она ночи ото дня, ворочаясь на ложе разлуки и насурьмянясь иглой бессонницы. И наблюдает она звезды и пронзает взором мрак, и растаяла она от дум и от истощения, и долог рассказ о ее положении, и нет ей помощника, кроме слез».
И она написала такие стихи:
«Если заворкует голубь утром в ветвях густых,
Шевелится уж во сне убийца — тоска моя.
И только вздохнет, тоскуя, страстно стремящийся
К любимым, уже сильней становится грусть моя»
На страсть я тем сетую, в ком нет ко мне милости.
Как часто душа и плоть любовью разлучены!»
А затем глаза ее пролили слезы, и она написала такое двустишие:
«Любовь извела тоской в разлуки день тело мне:
Когда разлучились мы — расстался мой глаз со сном.
Я телом так худ, что хоть и муж я, но видеть ты
Едва ли могла б меня, не слыша речей моих».
И она пролила из глаз слезы и затем написала внизу квитка: «Это письмо от той, кто вдали от близких и родных, от опечаленной сердцем и душой Нузхат-аз-Заман. А потом она свернула свиток и подала его купцу, и тот взял его и поцеловал, и, узнав, что в нем написано, он обрадовался и воскликнул: «Да будет превознесен тот, кто придал тебе образ...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Пятьдесят девятая ночь
Когда же настала пятьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхат-аз-Заман написала письмо и подала его купцу, а тот взял его и прочел и, узнав его содержание, воскликнул: «Да будет превознесен тот, кто придаст тебе образ!»
И он стал оказывать ей еще большее уважение и целый день был с нею ласков; когда же приблизилась ночь, он пошел на рынок, принес кое-чего и накормил девушку, а потом он пошел с нею в баню и, приведя к ней банщицу, сказал: «Когда кончишь мыть ей голову, одень ее в одежды и пришли сказать мне об этом». И банщица отвечала:
«Слушаю и повинуюсь!» А купец принес девушке кушаний и плодов и свечей и поставил все эта на скамейку в бане, и, когда банщица кончила мыть девушку, она надела на нее одежду, и Нузхат-аз-Заман вышла из бани и села на скамейку в предбаннике, а банщица послала уведомить ее. И Нузхат-аз-Заман выйдя, увидала, что столик с едой уже подан, и они с банщицей поели плодов и кушаний, а остаток отдали рабочему в бане и сторожу. Потом девушка проспала до утра, а купец переночевал в стороне от нее, в другом месте. А проснувшись, он разбудил Нузхат-аз-Заман и принес ей тонкую рубашку. И он взял головной платок в тысячу динаров и вышитое платье из турецких одежд, и сапожки, расшитые червонным золотом и унизанные жемчугом и драгоценными камнями, а в уши девушки он вдел золотые кольца в тысячу динаров, украшенные жемчугом. Он надел ей на шею, между грудями, золотое ожерелье, и цепь из амбры, спускающуюся ниже груди, до пупка, а на этой цепи было десять шариков и девять полумесяцев, и посредине каждого полумесяца был оправленный рубин. И эта цепь стоила три тысячи динаров, а каждый шар — двадцать тысяч дирхемов, и вся одежда, в которую купец облачил девушку, обошлась в большие деньги.
И, одев ее, купец приказал ей украситься, и она убралась в лучшие украшения, и опустила на глаза покрывало, и пошла, а купец пошел впереди нее, и когда люди увидали ее, они были ошеломлены ее красотой и говорили: «Благословен Аллах, лучший из творцов! Счастье тому, у кого эта девушка». И купец шел, а Нузхат-аз-Заман шла сзади, пока он не вошел к султану Шарр-Кану, а войдя к нему, он поцеловал землю меж его рук и сказал: «О счастливый царь, я привел тебе в подарок девушку, диковинную по качествам, которой нет равных в наше время; она обладает и прелестью и милостью!» — «Дай мне увидеть ее воочию», — сказал царь. И купец вышел и привел девушку, и она шла за ним, пока он не поставил ее перед царем Шарр-Каном.
И когда тот увидел ее, кровь устремилась к родной крови, хотя Нузхат-аз-Заман покинула его, когда была маленькой и он не видал ее; только через некоторое время после ее рождения он услышал, что у него есть сестра, по имени Нузхат-аз-Заман, и брат, по имени Дау-аль-Макан, и возненавидел их обоих, боясь, что они отнимут у него царство. Вот почему он мало знал о них. А купец, подведя к нему девушку, сказал: «О царь времени, она чудо красоты и прелести, так что нет ей соперниц в ее время, и при этом она знает все пауки, и светские, и гражданские, и точные». — «Возьми за нее столько, за сколько ты ее купил, и оставь ее, и иди своей дорогой», — сказал царь купцу. И тот ответил: «Слушаю и повинуюсь, но напиши указ, чтобы мне никогда не платить десятины с моих товаров». — «Я сделаю это прежде всего, — молвил царь, — но скажи мне, сколько ты отвесил в уплату за нее?» — «Я отвесил за нее сто тысяч динаров и надел на нее одежд на сто тысяч динаров», — ответил купец. И, услышав это, царь сказал: «Я дам тебе за нее больше этого»«
И затем он позвал своего казначея и сказал ему: «Дай этому купцу триста двадцать тысяч динаров, — пусть ему будет сто двадцать тысяч динаров прибыли». А потом султан Шарр-Кан призвал четырех судей и вручил купцу деньги в их присутствии, а судьям он сказал: «Беру вас в свидетели, что я освободил эту невольницу и желаю взять ее в жены». И судьи составили свидетельство об ее освобождении, а потом они написали ее брачную запись, и царь бросал на головы присутствующих золото во множестве, и слуги и евнухи подбирали деньги, которые царь кидал им.
А после этого царь Шарр-Кан велел написать купцу указ, вручив ему сначала деньги, и написал постановление на вечные времена, чтобы ему никогда не платить со своей торговли ни десятины, ни пошлины, и чтобы никто во всем царстве не причинил ему зла. И затем он велел дать ему великолепную одежду...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Ночь, дополняющая до шестидесяти
Когда же настала ночь, дополняющая до шестидесяти, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Шарр-Кан приказал написать купцу указ, вручив ему сначала деньги, и написал постановление на вечные времена, чтобы ему не платить со своей торговли десятины и чтобы никто в царстве не причинил ему зла, и велел дать ему великолепную одежду. И все ушли, и у него остались только судьи и купец. И Шарр-Кан сказал судьям: «Я хочу, чтобы вы послушали речи этой девушки, указывающие на ее образованность и знания и осведомленность во всем, о чем говорил этот купец, и проверили истинность его слов». — «Это не плохо», — ответили судьи. И царь велел опустить занавес, чтобы закрыть себя и тех, кто был с ним, от девушки и сопровождающих, и все женщины, бывшие с девушкой за занавесом, начали поздравлять ее и целовать ей руки и ноги, узнав, что она стала женой царя, а затем они принялись ходить вокруг нее и сняли с нее платье, облегчив ее от тяжести одежд, и смотрели на ее красоту и прелесть. И жены эмиров и везирей прослышали, что царь ШаррКан купил невольницу, которой нет равной по красоте, знанию и мудрости и искусству считать и что она объяла все пауки, и царь отвесил в уплату за нее триста двадцать тысяч динаров.
И он освободил ее и написал свой брачный договор с ней, и призвал четырех судей для испытания девушки, чтобы она им ответила на то, о чем ее спросят, вступив с всю в диспут.
И женщины отпросились у своих мужей и пошли во дворец, где была Нузхат-аз-Заман и, войдя к ней, они увидели, что евнухи стоят перед нею. И когда Нузхат-аз-Заман увидела жен эмиров, везирей и вельмож, которые входили к ней, она поднялась на ноги и пошла им навстречу, а невольницы встали сзади нее, и она встретила женщин словами: «Добро пожаловать!» — и улыбнулась им в лицо, пленив их сердца, а затем она обещала им великие блага, и рассадила их по местам, словно она воспитывалась вместе с ними. И они удивились, как она умна и образованна при своей прелести и красоте, и говорили одна другой: «Это не невольница! Нет, это царевна, дочь царя!»
И они сидели, возвеличивая ее сан, и говорили ей:
«О госпожа, наш город озарен тобою, и ты оказала почет нашей местности и стране и родине и царству. И это горство — твое царство, и дворец — твой дворец, и мы все — твои невольницы. Ради Аллаха, не лишай нас твоих милостей и лицезрения твоей красоты!» И девушка поблагодарила их за это.
И при всем том занавеска была опущена, отделяя ее и женщин, бывших с нею, от царя Шарр-Кана, четырех судей и купца, которые сидели рядом с царем. И царь Шарр-Кан позвал ее и сказал: «О царица, великая в свое гремя, этот купец приписывает тебе знания и образованность и утверждает, что ты сведуща во всех науках, даже и щуке о звездах. Дай нам услышать что-нибудь из того, о чем ты упоминала этому купцу, и изложи из этого немного глав».
Услышав его слова, девушка сказала: «Слушаю и повинуюсь, о царь! Первая глава — о делах управления и достоинствах царей и о том, что подобает вершителям судеб и какие должно иметь им качества, угодные Аллаху. Знай, о царь, что хорошие свойства права объединены в делах веры и мирской жизни. Никто не достигнет вершин иначе, как через жизнь долгую, ибо она — прекрасный путь к будущей жизни, а обстоятельства дальнего мира украшаются деяниями его обитателей; занятия же людей делятся на четыре разряда: властвование, торговля, земледелие и ремесла.
Властвующему приличествует совершенное умение управлять и безошибочная проницательность, ибо властьстержень благополучия в здешней жизни, она есть путь к жизни будущей. Аллах великий предназначил жизнь для рабов своих, подобно запасам для путника, помогающим достичь цели. И надлежит всякому человеку брать от нее в той мере, чтобы приблизиться к Аллаху, и не следовать к Этом своей душе и своим страстям. И если бы люди брали от благ мира по справедливости, наверное бы прекратились распри; но люди захватывают их насилием, следуя своим страстям, так возникают из увлечений их тяжбы. И нужен им поэтому властитель, чтобы устанавливал он справедливость между ними и устраивал их дела. И если бы царь не удерживал людей друг от друга, сильный наверно одолел бы слабою.
Говорил Ардешир: [122] «Вера и власть — близнецы, вера — сокровище, а власть — страж». Установления веры и умы людей указывают, что людям надлежит назначить власть, которая защищала бы обиженною от обидчика и оказывала бы справедливость слабому против сильного, сдерживая злобу преступных и насильников. И знай, о царь, что каковы достоинства султана, таково и время. Сказал посланник Аллаха, — да благословит его Аллах и да приветствует: «Если два сословия среди людей праведны, — и люди будут праведны, а если они не праведны, то неправедны и люди, — это ученые и эмиры».
Сказал некий мудрец: «Царей бывает три рода: царь благочестивый, царь, оберегающий святыни, и царь, предающийся страстям. Что до царя благочестивого, то он понуждает подданных следовать их вере, и ему должно быть благочестивей всех, так как он тог, чьему примеру подражают в делах благочестия. И людям надлежит повиноваться его велениям, согласным с законами; он не должен ставить гневного на то же место, что и довольного, будучи покорен судьбе.
А царь, охраняющий святыни, — тот печется о делах мирских и о делах веры, заставляет людей следовать закону и блюсти человечность. Он должен соединять в руках меч и перо, ибо кто отступит от начертанного пером, — оступится нога его. И царь выпрямляет искривленное острием меча и распространяет справедливость среди всех тварей.
Что же до царя, предающегося страстям, то нет у него веры, кроме удовлетворения своей страсти, и не страшится он гнева своего владыки, давшего ему власть. Исход же царства его — уничтожение, а предел его преступлений — обитель гибели.
Сказали мудрецы: «Царь нуждается во многих людях, а люди нуждаются в одном человеке. Поэтому необходимо ему знать их качества, чтобы мог он привести разногласия их к согласию и объять их своей справедливостью и осыпать их милостями». И знай, о царь, что Ардешир, называемый Джамр Шедид [жаркий уголь.] (а он третий из царей персов), покорил все области и разделил их на четыре части. И он сделал себе поэтому четыре перстня — по перстню на каждую часть своего царства. И первый перстень был перстень моря, стражи и охраны, и он написал на нем: «Власть»; второй перстень был перстень подати и сбора денег, и он написал на нем: «Процветание»; третий перстень был перстень продовольствия, и на нем было написано: «Изобилие», а четвертый перстень был перстень жалоб, и на нем он написал: «Справедливость». И эти обычаи остались и утвердились у персов, пока не появился ислам.
Хосрой написал своему сыну, который был во главе его войска: «Не будь слишком щедр к своему войску, — оно перестанет нуждаться в тебе...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят первая ночь
Когда же настала шестьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Хосрой написал своему сыну: «Не будь слишком щедр к своему войску, — оно перестанет нуждаться в тебе. И не стесняй его, чтобы оно не стало тяготиться тобою. Одаряй его даром умеренным и награждай его милостиво; при изобилии будь щедр к не стесняй в беде «.
Рассказывают, что один араб-кочевник пришел к альМансуру [123] и сказал ему: «Мори свою собаку голодом, и она пойдет за тобою». И аль-Мансур разгневался на араба, услышав эго от него, но Абуль-Аббас ат-Туси сказал ему: «Я боюсь, что кто-нибудь другой махнет ей лепешкой и она пойдет за ним и оставит тебя», И гнев альМансура утих, и он понял, что это слово безошибочное, и велел дать арабу подарок.
Знай, о царь, что халиф Абд-аль-Мелик ибн Мерван написал своему брату Абд-аль-Азизу, когда отправил его в Египет: «Наблюдай за твоими писцами и за придворными. Писцы скажут тебе о положении, от придворных ты узнаешь дворцовые обряды, а уходящий от тебя познакомит тебя с твоим войском».
Когда Омар ибн аль-Хаттаб [124], — да будет доволен им Аллах! — нанимал слугу, он ставил ему четыре условия: «Не ездить на вьючных лошадях, не носить тонких одежд, не проедать военной добычи и не откладывать молитвы». Сказано: нет богатства лучше разума; нет разума лучше предвидения и рассудительности; нет пользы, равной поддержке свыше; нет торговли, равной добрым делам; нет прибыли, равной награде Аллаха; нет благочестия выше соблюдения предела закона; нет знания, равного размышлению; нет подвижничества выше исполнения предписаний веры; нет веры выше скромности; нет расчета выше смирения и нет чести выше знания. Береги голову с тем, что она содержит, и тело с тем, что оно вмещает, и почни о смерти и испытании.
Сказал Алий [125], — да почтит Аллах лик его: «Бойтесь дурных женщин и будьте от них настороже. Не советуйтесь с ними в делах, но не скупитесь на милость к ним, чтобы они не пожелали учинить козни». И сказал он:
«Кто оправит умеренность, тот смутится умом». И ему принадлежат изречения, которые мы приведем, если захочет великий Аллах.
Говорил Омар, — да будет доволен им Аллах: «Женщин бывает три рода: жена, предавшаяся Аллаху, богобоязненная, любящая и плодовитая, помогающая мужу против судьбы и не помогающая судьбе против мужа; и другая, что печется о дитяти, но не больше того; и третья — цепь, которую Аллах накладывает на чью хочешь шею. Мужчин бывает также три рода: муж разумный, когда он действует согласно своему мнению; и другой — разумней его, который, если случится с ним что-нибудь, последствий чего он не знает, идет к людям, правильно мыслящим, и поступает по их совету; и третий — нерешительный, не знающий прямого пути и не подчиняющийся наставнику.
Справедливость необходима во всех вещах, даже невольницы нуждаются в справедливости; приводят же как пример разбойников с дороги, которые постоянно обижают людей; если бы они не были справедливы друг к другу и не соблюдали правил при дележе, их порядок наверно бы нарушился. Говоря кратко, владыка благородных качеств — великодушие и благонравие, и как прекрасны слова поэта:
Дарами и кротостью над племенем юноша
Царит, и легко тебе ему быть подобным.
А другой сказал:
Устойчивость — в кротости, величье — в прощении,
Спасенье — в правдивости для тех, кто правдивым был.
Кто хочет хвалу снискать деньгами, пусть будет тот
В ристании щедрости всегда впереди других.
И затем Нузхат-аз-Заман говорила об управлении царей, пока присутствующие не сказали: «Мы не видели никого, кто бы рассуждал об управлении так, как эта девушка. Быть может, она скажет нам что-нибудь об ином предмете».
И Нузхат-аз-Заман услышала и поняла, что они сказали, и молвила: «Что же до отдела о вежестве, то это обширное поле, ибо в вежесгве слияние всех совершенства.
Случилось, что к Муавии [126] вошел один из ею сотрапезников и упомянул о жителях Ирака и их здравых суждениях. А жена Муавии Мейсун, мать Язида, слушала их разговор. И когда он ушел, она сказала: «О повелитель правоверных, мне хотелось бы, чтобы ты разрешил людям из Ирака войти к тебе и поговорить с тобою, а я послушаю их речи». — «Посмотрите, кто есть у дверей», — сказал Муавия, и ему ответили: «Бену-Темим». — «Пусть войдут», — молвил халиф.
И они вошли, и с ними был аль-Ахиф ибн Кайс [127]. (Подойди ближе, Абу-Бахр, — сказал Муавия (а он велел опустить занавеску, чтобы и Мейсун могла слушать их). — О Абу-Бахр, что ты мне посоветуешь?» — спросил он.
И аль Ахнар ответила: «Разделяй волосы пробором, подстригай усы, подрезай ногти, выщипывай волосы под мышками, брей лобок, и всегда употребляй зубочистку — в этом семьдесят две добродетели. И пусть омовение в пятницу будет очищением от того, что было между двумя пятницами...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят вторая ночь
Когда же настала шестьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что аль-Ахнаф ибн Кайс сказал Муавии, когда тог спросил его: «И всегда употребляй зубочистку, ибо в этом семьдесят две добродетели, а омовение в пятницу — очищение от того, что было между двумя пятницами». — «А что ты посоветуешь себе самому?» — спросил Муавия. «Ступать ногами по земле, передвигать их, не торопясь, и наблюдать за ними оком», — ответил аль-Ахнаф. А Муавия продолжал: «Как ты поступаешь, когда входишь к людям из твоего племени, стоящим ниже эмиров?» — «Я скромно склоняю голову, приветствую первый, оставляю то, что меня не касается, и мало говорю», — отвечал аль-Ахнаф.
«А как ты поступаешь, входя к равным себе?» — спросил халиф. И аль-Ахнаф ответил: «Я слушаю, когда они говорят, и не нападаю, когда они нападают». — «А как ты держишь себя, когда входишь к твоим повелителям?» — «Я приветствую их, не делая знака, и жду ответа; если мне велят приблизиться, я приближаюсь, а если отдаляют меня, отдаляюсь», — ответил аль-Ахнаф.
И Муавия спросил: «Как ты поступаешь с твоей женой?» — «Уволь меня от этого, повелитель правоверных», — сказал аль-Ахнаф. Но Муавия воскликнул: «Заклинаю тебя, расскажи мне!» И аль-Ахнаф сказал: «Я обращаюсь с ней хорошо, проявляю к ней дружбу и щедро одаряю — ведь женщина создана из кривого ребра». — «А что ты делаешь, когда хочешь познать ее?» — спросил халиф. И аль-Ахнаф сказал: «Я говорю с ней, пока она сама не пожелает, и целую ее, пока она не заволнуется, и если бывает то, о чем ты знаешь, я валю ее на спину. И когда капля утверждается в ее лоне, я говорю: «О боже, сделай ее благословенной и не делай ее несчастной, но придай ей прекрасный образ». А потом я поднимаюсь с нее для омовения и лью воду на руки, а затем обливаю тело и воздаю хвалу Аллаху за дарованное мне благо». — «Ты отличился в ответе! — воскликнул Муавия. — Скажи теперь о своих нуждах». — «Мне нужно, чтобы ты был богобоязнен, управляя своими подданными, и оказывал им равную справедливость», — ответил аль-Ахнаф и, поднявшись, удалился из покоев Муавии. И когда он ушел, Мейсуп сказала: «Если бы в Ираке был только он, этого бы Ираку довольно».
А вот, — продолжала Нузхат-аз-Заман, — частила из того, что относится к вежеству. Знай, о царь, что Муайкиб управлял казной в халифат Омара ибн аль-Хаттаба...»
И Шахерезаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
[Перевод: М. А. Салье] | |
|
